←К оглавлению |
Карлос Кастанеда – Активная сторона бесконечности |
Воины-путешественники не оставляют ни одного долга неоплаченным, – сказал дон Хуан.
– О чём ты говоришь, дон Хуан? – спросил я.
– Тебе пора рассчитаться с определёнными обязательствами, которые ты принял на себя в течение своей жизни, – сказал он. – Помни, это не значит, что ты когда-нибудь полностью расплатишься, но ты должен сделать жест. Ты должен заплатить символически, чтобы расплатиться, чтобы ублажить бесконечность. Ты рассказал мне о двух твоих подругах, которые столько для тебя значили: Патриции Тернер и Сандре Фланеган. Тебе пора отправиться на их поиски и сделать каждой из них подарок, на который ты потратишь всё, что имеешь. Тебе нужно сделать два подарка, которые оставят тебя без гроша. Это жест.
– Я не знаю, где они, дон Хуан, – сказал я, почти протестуя.
– Найти их – испытание для тебя. В их поиске не останавливайся ни перед чем. То, что ты намереваешься сделать, очень просто, и всё же почти невозможно. Ты хочешь пересечь порог личных обязательств и одним ударом стать свободным, чтобы идти дальше. Если ты не сможешь пересечь этот порог, то не будет никакого смысла в попытках продолжать что-то делать со мной.
– Но откуда у тебя взялась сама идея этого задания для меня? – спросил я. – Ты решил это сам, потому что считаешь, что это нужно?
– Я ничего не решал сам, – сказал он сухо. – Я получил это задание из самой бесконечности. Мне нелегко говорить всё это тебе. Если ты думаешь, что мне ужасно нравятся твои трудности, то ты ошибаешься. Успех твоей миссии значит больше для меня, чем для тебя. Если ты потерпишь поражение, ты мало что потеряешь. Что? Твои визиты ко мне. Большое дело. Но я потеряю тебя, и для меня это значит потерять или непрерывность моей линии, или возможность того, что ты закроешь её золотым ключом.
Дон Хуан перестал говорить. Он всегда знал, когда мой ум начинало лихорадить от мыслей.
– Я столько раз говорил тебе, что воины-путешественники – прагматики, – продолжал он. – Они не погружены в сентиментальность, ностальгию или меланхолию. Для воинов-путешественников есть только борьба, и борьба бесконечная. Если ты думаешь, что пришёл сюда за покоем или что это затишье в твоей жизни, то ты ошибаешься. Это задание по выплате твоих долгов не вызвано ни одним из чувств, которые тебе известны. Оно вызвано чистейшей сентиментальностью; сентиментальностью воина-путешественника, который собирается нырнуть в бесконечность, и, перед тем как это сделать, он оборачивается, чтобы сказать «спасибо» тем, кто был к нему благосклонен.
– Ты должен отнестись к этому заданию со всей серьёзностью, – продолжал он. – Это твоя последняя остановка, прежде чем бесконечность поглотит тебя. На самом деле, если воин-путешественник не находится в прекрасном состоянии, бесконечность и близко к нему не подойдёт. Поэтому не жалей себя; не жалей никаких усилий. Добивайся этого безжалостно, но мягко, до самого конца.
С теми двумя людьми, которых дон Хуан назвал моими подругами, так много значившими для меня, я познакомился в колледже. Я жил в помещении над гаражом дома, принадлежащего родителям Патриции Тёрнер. В обмен на проживание и питание я чистил бассейн, сгребал листья, выкидывал мусор и готовил завтрак для Патриции и для себя. К тому же я был домашним мастером на все руки и семейным шофёром; я возил миссис Тёрнер за покупками, и я покупал ликёр для мистера Тёрнера, который мне нужно было тайком проносить в дом, а потом в его кабинет.
Он руководил страховым агентством и был пьяницей-одиночкой. Он пообещал своей семье, что больше никогда не притронется к бутылке, после нескольких серьёзных семейных ссор из-за того, что он слишком много пил. Мне он сказал по секрету, что пьёт теперь гораздо меньше, но иногда ему нужен глоточек. Его кабинет был, конечно, закрыт для всех, кроме меня. Считалось, что я захожу туда, чтобы сделать уборку, но на самом деле я прятал его бутылки в балку, которая вроде бы поддерживала арку на потолке кабинета, но на самом деле была полая. Мне нужно было тайком проносить туда бутылки, а пустые тайком выносить и по дешёвке сбывать на рынке.
Основными предметами Патриции в колледже были драма и музыка, и она была великолепной певицей. Он мечтала петь в бродвейских мюзиклах. Не нужно и говорить, что я по уши влюбился в Патрицию Тёрнер. Она была очень стройной и спортивной; брюнетка, с угловатыми чертами лица, и на голову выше, чем я, – моё основное условие для того, чтобы сходить с ума по женщине.
По-видимому, я удовлетворял какую-то её глубокую потребность, потребность кого-то воспитывать, особенно после того, как она поняла, что её папочка безгранично мне доверяет. Она стала моей маленькой мамочкой. Я и рта не мог раскрыть без её согласия. Она следила за мной как ястреб. Она даже писала курсовые работы за меня, читала учебники и делала их краткий обзор. И мне нравилось это, не потому, что я хотел, чтобы меня воспитывали; мне кажется, что эта потребность никогда не входила в моё сознание. Я наслаждался тем, что она делала это. Я наслаждался её обществом.
Она едва ли не каждый день водила меня в кино. У неё были пропуска во все большие кинотеатры Лос-Анджелеса, которые её отец получил благодаря каким-то киномагнатам. Мистер Тёрнер никогда не использовал их сам; он считал ниже своего достоинства выставлять напоказ пропуска в кино. Билетёры всегда заставляли владельцев таких пропусков подписывать квитанции. Патриция без малейших колебаний подписывала что угодно, но иногда самые неприятные билетёры хотели, чтобы подписался мистер Тёрнер, а когда я отправлялся к мистеру Тёрнеру и делал это, им не хватало одной только подписи мистера Тёрнера. Они требовали водительские права. Один из них, развязный парень, отпустил шутку, которая рассмешила его, и меня тоже, но вызвала у Патриции приступ ярости.
– Мне кажется, вы мистер Терднер*, – сказал он, с самой противной улыбкой, которую только можно вообразить, – а не мистер Тёрнер.
* В оригинале игра слов: «turner» – «Тёрнер» и «turd» – «дерьмо». – Прим. перев.
Я мог бы пропустить мимо ушей это замечание, но затем он нас глубоко унизил, отказавшись пропустить на фильм «Возвращение Геркулеса» со Стивом Ривзом в главной роли.
Обычно мы ходили повсюду с лучшей подругой Патриции, Сандрой Фланеган, которая жила в соседнем доме со своими родителями. Сандра была полной противоположностью Патриции. Она была такой же высокой, но её лицо было округлым, с розовыми щеками и чувственным ртом; она была здоровее быка. Она ничуть не интересовалась пением. Она интересовалась только чувственными удовольствиями тела. Она могла есть и пить что угодно, и переваривать это, и к тому же – то, из-за чего я окончательно влюбился в неё, – отполировав свою тарелку, она ухитрялась делать то же самое и с моей, чего я никогда не мог сделать за всю свою жизнь как разборчивый едок. Она тоже была очень спортивной, но в грубом, здоровом смысле. Она могла ударить кулаком, как мужчина, и пнуть ногой, как мул.
Из внимания к Патриции я делал такую же работу по дому для родителей Сандры, как и для родителей Патриции: чистил бассейн, сгребал листья с газона, выносил мешки с мусором и сжигал бумаги и горючий мусор. Это было то время в Лос-Анджелесе, когда из-за частных мусоросжигателей увеличилось загрязнение воздуха.
Может быть, из-за того, что эти молодые женщины были рядом, или из-за их непринуждённости, но в конце концов я без ума влюбился в них обеих.
Я обратился за советом к очень странному молодому человеку, который был моим другом: Николасу ван Хутену. У него были две подружки, и он жил с ними обеими, казалось, в состоянии совершенного блаженства. Он начал с того, что дал мне, по его словам, самый простой совет: как вести себя в кино с двумя подружками. Он сказал, что каждый раз, когда он ходил в кино с двумя своими подружками, он всегда сосредоточивал всё своё внимание на той, которая сидела слева. Вскоре две девушки шли в уборную, и когда они возвращались, он просил их поменяться местами. Анна садилась там, где сидела Бетти, и ни одна из них не была обижена. Он заверил меня, что это первый шаг в продолжительном процессе привыкания девушек к принятию ситуации трио как само собой разумеющейся; Николас был довольно старомодным и использовал избитое французское выражение: menage a trois*.
* Менаж а труа, жизнь втроём. – Прим. перев.
Я последовал его совету и пошёл в кино немых фильмов на Фэрфакс-авеню в Лос-Анджелесе с Патрицией и Сэнди. Я посадил Патрицию слева от себя, и одарил её всем своим вниманием. Они пошли в уборную, и я попросил их поменяться местами, когда они вернулись. Потом я начал делать то, что посоветовал Николас ван Хутен, но Патриция не собиралась мириться с такими шутками. Она встала и вышла из кино, оскорблённая, униженная и в дикой ярости. Я хотел побежать за ней и извиниться, но Сандра остановила меня.
– Пусть идёт, – сказала она с ядовитой улыбкой. – Она уже большая девочка. У неё достаточно денег, чтобы взять такси и добраться до дома.
Я поддался ей и остался в кино, целуя Сандру довольно нервно и с чувством вины. Посреди страстного поцелуя я почувствовал, что кто-то тянет меня назад за волосы. Это была Патриция. Наш ряд сидений был незакреплён и наклонился назад. Спортивная Патриция успела выпрыгнуть перед тем, как наши сиденья с грохотом свалились на ряд сидений за нами. Я услышал испуганные крики двух зрителей, которые сидели в конце ряда возле прохода.
Подсказка Николаса ван Хутена оказалась никуда не годной. Патриция, Сандра и я возвратились домой в полном молчании. Мы уладили наш конфликт под кучу нелепых обещаний, слёз, по полной программе. Результатом наших трёхсторонних отношений было то, что в конце концов мы довели себя до предела. Мы не были готовы к такой задаче. Мы не знали, как решить проблемы привязанности, морали, долга и норм общества. Я не мог оставить ни одну из них ради второй, а они не могли оставить меня. Однажды, в пиковой точке огромной внутренней бури, из чистого отчаяния все мы трое сбежали в разных направлениях, чтобы больше никогда не встречаться.
Я чувствовал себя опустошённым. Что бы я ни делал, это не могло стереть их след в моей жизни. Я уехал из Лос-Анджелеса и занялся бесконечными делами, пытаясь утихомирить свою тоску. Ничуть не преувеличивая, я могу искренне сказать, что я попал в муки ада; мне казалось, что я никогда из них не выберусь. Если бы не влияние дона Хуана на меня и мою жизнь, я бы никогда не вынес моих личных демонов. Я сказал дону Хуану, что я знаю, что, даже если какие-то мои поступки неправильны, я не имею права вовлекать таких чудесных людей в такие подлые, глупые авантюры, к которым я совершенно не готов.
– Неправильным было то, – сказал дон Хуан, – что вы трое были законченными эгоманьяками. Ваша собственная важность почти уничтожила вас. Когда нет собственной важности, есть только чувства.
– Окажи мне услугу, – продолжал он, – и выполни простое и недвусмысленное упражнение, которое может значить для тебя всё: удали из своей памяти об этих двух девушках все свои высказывания самому себе, например: «Она сказал мне это или то, и она закричала, и вторая закричала, и, БОЖЕ МОЙ!..», а останься на уровне своих чувств. Если бы ты не был настолько важным для себя, то что бы осталось как несократимый остаток?
– Моя чистая любовь к ним, – сказал я, почти задыхаясь.
– А она сейчас меньше, чем была тогда? – спросил дон Хуан.
– Нет, не меньше, дон Хуан, – сказал я честно, и почувствовал ту же боль страдания, которая преследовала меня годами.
– В этот раз обними их из своей тишины, – сказал он. – Не будь постной задницей. Обними их полностью в последний раз. Но намеревайся, чтобы это был вообще последний раз. Намеревайся так из своей темноты. Если ты чего-то стоишь, – продолжал он, – то, когда ты сделаешь им свой подарок, ты дважды подытожишь всю свою жизнь. Такие поступки и делают воинов парящими, почти воздушными.
Следуя указаниям дона Хуана, я отнёсся к этой задаче со всем сердцем. Я понял, что если не выйду победителем, то проиграет не только дон Хуан. Я тоже что-то потеряю, и то, что я могу потерять, было настолько же важно для меня, как-то, что дон Хуан описал как важное для себя. Я мог потерять свой шанс встретиться с бесконечностью и осознать её.
Воспоминание о Патриции Тёрнер и Сандре Фланеган привело меня в ужасное настроение. Опустошающее чувство непоправимой потери, которое преследовало меня все эти годы, оставалось таким же ярким. Когда дон Хуан обострил это чувство, я знал точно, что есть определённые вещи, которые могут оставаться с нами – как сказал дон Хуан – на всю жизнь, и, возможно, ещё дольше. Мне нужно было найти Патрицию Тёрнер и Сандру Фланеган. Последний совет дона Хуана был в том, что, если я их всё же найду, мне нельзя с ними оставаться. У меня есть время только на то, чтобы поблагодарить, обнять каждую из них со всей моей любовью, без злых голосов обвинения, жалости к себе или эгоизма.
Я приступил к колоссальной задаче – выяснить, что с ними и где они. Я начал с поиска людей, которые знали их родителей. Их родители выехали из Лос-Анджелеса, и никто не мог подсказать мне, где их можно найти. Не было никого, с кем бы можно было поговорить. Я подумал о том, чтобы поместить объявление в газете. Но потом я подумал, что, наверное, они уехали из Калифорнии. В конце концов мне пришлось нанять частного детектива. С помощью своих связей с государственными архивами и всем прочим он нашёл их за пару недель.
Они жили в Нью-Йорке, невдалеке друг от друга, и их дружба оставалась такой же крепкой, как и раньше. Я поехал в Нью-Йорк и сначала занялся Патрицией Тёрнер. Она не смогла добиться славы на Бродвее, к которой стремилась, но она участвовала в постановках. Я не хотел узнавать, кем она работает – исполнителем или руководителем. Я пришёл к ней в её офис. Она не сказала мне, кем она работает. Она была шокирована, увидев меня. Мы просто сидели вместе, взявшись за руки, и плакали. Я тоже не сказал ей, чем я занимаюсь. Я сказал, что приехал встретиться с ней, потому что я хочу сделать ей подарок, выразив свою благодарность, и что я отправляюсь в путешествие, из которого не намерен возвращаться.
– Зачем такие зловещие слова? – спросила она, явно искренне встревожившись. – Что ты планируешь делать? Ты болен? Ты не выглядишь больным.
– Я сказал это метафорически, – заверил я её. – Я возвращаюсь в Южную Америку и собираюсь искать там свою судьбу. Конкуренция жёсткая, и обстоятельства очень суровые, вот и всё. Чтобы достичь успеха, мне нужно будет отдать этому всё, что у меня есть.
Она вроде бы успокоилась и обняла меня. Она выглядела так же, только гораздо больше, гораздо мощнее, гораздо взрослее, очень изящная. Я поцеловал её руки, и ошеломляющая любовь охватила меня. Дон Хуан был прав. Когда исчезли упрёки и обвинения, у меня остались только чувства.
– Я хочу сделать тебе подарок, Патриция Тёрнер, – сказал я. – Попроси меня о чём угодно, и если мне это по карману, я куплю это для тебя.
– Ты что, вдруг разбогател? – засмеялась она. – Что в тебе замечательно, так это то, что у тебя никогда ничего не было и не будет. Мы с Сандрой говорим о тебе, почти каждый день. Мы воображаем, что ты паркуешь машины, живёшь за счёт женщин, и так далее, и тому подобное. Извини, мы с трудом держимся на плаву, но мы всё так же любим тебя.
Я настоял, чтобы она сказала мне, чего она хочет. Она начала одновременно плакать и смеяться.
– Ты мне купишь норковую шубу? – спросила она меня между всхлипываниями.
Я взъерошил её волосы и сказал, что куплю.
– Если она тебе не понравится, отнесёшь её обратно в магазин и получишь деньги, – сказал я.
Она засмеялась и стукнула меня так, как раньше. Ей нужно было возвращаться к работе, и мы расстались, после того как я пообещал, что приду ещё, чтобы встретиться с ней, но если не вернусь, прошу её понять, что моя жизнь швыряет меня во все стороны, но я сохраню в себе память о ней на всю оставшуюся жизнь, и может быть, даже дольше. Я действительно вернулся, но только чтобы увидеть издалека, как ей доставили норковую шубу. Я услышал, как она визжит от восторга. Эта часть моего задания была закончена. Я уехал, но я не стал воздушным, как говорил дон Хуан. Я раскрыл старую рану, и она начала кровоточить. Это был скорее не дождь снаружи, а тонкий туман, который, казалось, пронизывал меня до мозга костей.
Потом я поехал к Сандре Фланеган. Она жила в одном из пригородов Нью-Йорка, в который можно доехать на электричке. Я постучал к ней в дверь. Сандра открыла её и посмотрела на меня, как на привидение. Она сильно побледнела. Она была ещё красивей, чем раньше, возможно из-за того, что она поправилась и выглядела большой как дом.
– Как, ты, ты, ты! – сказала она, запинаясь, не в состоянии выговорить моё имя.
Она зарыдала, и некоторое время казалась возмущённой и укоряющей. Я не дал ей возможности продолжать это. Мое молчание было полным. В конце концов это подействовало на неё. Она впустила меня, и мы присели в её комнате.
– Что ты здесь делаешь? – сказала она намного спокойнее. – Тебе нельзя здесь оставаться! Я замужем! У меня трое детей! И я очень счастлива в моём браке.
Быстро выстреливая свои слова, как пулемёт, она рассказала мне, что её муж очень надёжный, без особого воображения, но хороший человек, что он не чувственный, и ей приходилось быть очень осторожной, потому что он очень легко уставал, когда они занимались любовью, и иногда он не мог идти на работу, и легко заболевал, но она смогла родить троих прекрасных детей, и после её третьего ребёнка её муж, которого, кажется, звали Герберт, просто перестал это делать. Он больше не мог, но для неё это было неважно.
Я постарался успокоить её, заверяя её снова и снова, что я приехал к ней только на минутку, что не в моих намерениях менять её жизнь или как-то её беспокоить. Я рассказал ей, как тяжело было её найти.
– Я пришёл сюда, чтобы попрощаться с тобой, – сказал я, – и сказать тебе, что ты самая большая любовь в моей жизни. Я хочу сделать тебе символический подарок в знак моей признательности и вечной любви.
Она была глубоко растрогана. Она открыто улыбнулась так, как раньше. Из-за щели между зубами она была похожей на ребёнка. Я сказал ей, что она прекрасна как никогда, и это было правдой для меня.
Она засмеялась и сказала, что она собирается сесть на строгую диету и что, если бы она знала, что я к ней приеду, она бы уже давно начала диету. Но она начнёт сейчас, и в следующий раз я увижу её такой же худой, как всегда. Она вспомнила об ужасе нашей жизни вместе и как сильно влюблена она была. Она даже думала о самоубийстве, хотя и была набожной католичкой, но нашла в своих детях нужное ей утешение, и всё, что мы сделали, было проделками молодости, которые нельзя будет стереть, и их нужно просто забыть.
Когда я спросил её, какой подарок я могу ей сделать как символ моей благодарности и любви к ней, она засмеялась и сказала точно то же, что и Патриция Тёрнер: что у меня нет даже ночного горшка, и не будет, потому что так я устроен. Я настоял, чтобы она что-то назвала.
– Ты можешь купить мне микроавтобус в который поместятся все мои дети? – сказала она, смеясь. – Я хочу «Понтиак» или «Олдсмобиль», со всеми этими приспособлениями.
Она сказала это, зная в глубине сердца, что я никак не могу сделать ей такой подарок. Но я сделал.
На следующий день я повёл машину торгового агента, следуя за ним, когда он доставил ей микроавтобус, и из припаркованной машины, где я прятался, я услышал её удивление; но, в согласии с её чувственной природой, её удивление было нерадостным. Это была реакция тела, всхлипывания с болью, замешательство. Она заплакала, но я знал, что она плачет не потому, что получила подарок. Это была тоска, которая отзывалась во мне. Я обвис на сиденье машины.
Когда я ехал на поезде в Нью-Йорк и летел в Лос-Анджелес постоянно присутствовало ощущение, что моя жизнь уходит; она вытекала из меня, как песок из пригоршни. Я не чувствовал себя освобождённым или изменившимся, сказав «спасибо» и «до свидания». Совсем наоборот, я глубже, чем когда-либо, почувствовал груз этой странной любви. Мне хотелось рыдать. Снова и снова в моём уме прокручивались названия, которые мой друг Родриго Каммингс придумал для книг, которые так и не были никогда написаны. Он специализировался на придумывании названий. Его самым любимым было «Мы все умрём в Голливуде»; ещё одним – «Мы никогда не изменимся», а моим любимым, которое я купил за десять долларов, было «Из жизни и грехов Родриго Каммингса». Все эти названия проигрывались в моём уме. Я был Родриго Каммингсом, я застрял во времени и пространстве, и я любил больше жизни двух женщин, и это никогда не изменится. И, как и все мои друзья, я умру в Голливуде.
Я рассказал всё это дону Хуану в моём отчёте о том, что считал моим ложным успехом. Он безжалостно отбросил всё это. Он сказал, что мои чувства были всего лишь результатом индульгирования и жалости к себе, а чтобы сказать «до свидания» и «спасибо», действительно имея это в виду, и подтвердить это, магам нужно переделать себя.
– Сейчас же преодолей свою жалость к себе, – потребовал он. – Преодолей идею, что тебе причинили боль, – и что у тебя будет как несократимый остаток?
Моим несократимым остатком было чувство, что я сделал свой окончательный подарок им обеим. Не в духе возобновления чего-то или причинения кому-то вреда, а в истинном духе того, на что дон Хуан старался мне указать, – в духе воина-путешественника, чьё единственное достоинство, как он сказал, в том, чтобы поддерживать память обо всём, что на него повлияло, чей единственный способ сказать «спасибо» и «до свидания» с помощью магического действия – хранить в своём безмолвии всё, что любил.
←К оглавлению |
Вверх |
Далее |