←К оглавлению

Карлос Кастанеда – Сказки о силе

Глава четвертая
Сжатие тоналя

В среду, около десяти утра, я вышел из отеля минут за пятнадцать до встречи, назначенной доном Хуаном. Мы договорились встретиться возле авиакасс на Пасео де ла Реформа, в пяти-шести кварталах отсюда.

Я только что позавтракал с одним из своих приятелей. Он хотел пройтись со мной, но я сделал вид, что иду на свидание с девушкой. Я намеренно пошёл по противоположной стороне улицы, а не по той, где находились кассы авиакомпании. Меня не покидало неприятное ощущение, что мой приятель, который давно уже просил меня познакомить его с доном Хуаном, догадывается, что я иду на встречу с ним, и может увязаться следом.

Я увидел дона Хуана у журнального киоска на другой стороне. Переходя дорогу, я остановился посередине, пережидая машины. Осторожно оглянувшись, я увидел, что мой приятель следует за мной. Он стоял на углу, ухмыляясь, и разводил руками, как бы говоря, что не смог удержаться. Я бросился через улицу, не давая ему времени догнать меня.

Дон Хуан, видимо, понимал моё положение. Когда я подбежал к нему, он бросил беглый взгляд через моё плечо.

– Он подходит, – сказал он. – Нам лучше свернуть на боковую улицу.

Он указал на улицу, которая по диагонали сливалась с Пасео де ла Реформа в том месте, где мы стояли. Я быстро сориентировался. На этой улице я никогда не был, но два дня назад я был в авиакассах и примерно помнил план этого здания. Контора находилась на узком углу, образованном этими улицами. Она имела по двери, выходящей на каждую из этих улиц, и расстояние между ними было три-четыре метра. В конторе имелся проход от одной двери к другой, и можно было легко перейти с одной улицы на другую. В тот день, когда я туда заглядывал, в ней было полно народу.

Мне хотелось немедленно бежать туда, но шаги дона Хуана были размеренными. Когда мы достигли дверей конторы на диагональной улице, я спиной почувствовал, что мой приятель тоже перебежал через бульвар и вот-вот перейдёт на улицу, по которой мы идём. Я взглянул на дона Хуана в надежде, что у него есть какое-то решение. Он пожал плечами. Я чувствовал раздражение и ничего не мог придумать сам, разве что стукнуть моего приятеля по носу.

Должно быть, в этот момент я то ли вдохнул, то ли выдохнул, потому что в следующее мгновение ощутил внезапную потерю воздуха от сильного и резкого толчка, который дал мне дон Хуан и от которого я волчком влетел через дверь конторы. Дон Хуан до такой степени застал меня врасплох, что моё тело не оказало никакого сопротивления. Мой испуг слился с настоящим потрясением от его чудовищного толчка.

Я непроизвольно выставил руки перед собой, защищая лицо. Толчок был такой сильный, что, когда я ворвался в комнату, в глазах у меня потемнело и слюна брызнула изо рта. Я едва не потерял равновесие и с огромным трудом удержался на ногах, несколько раз крутнувшись вокруг своей оси. Сцена была неясной, видимо, из-за скорости моего движения. Я смутно различил толпу посетителей, занимающихся своими делами, и почувствовал сильное раздражение в уверенности, что все смотрят, как я тут кручусь по комнате. Мысль о том, что я выгляжу дураком, была очень неприятной.

У меня в голове промелькнул целый ряд опасений. Я боялся упасть лицом вниз или налететь на одного из посетителей: может быть – на пожилую даму, которая покалечится при столкновении. Или того хуже – стеклянная дверь на другой стороне будет закрыта, и я разобью себе голову.

В помутненном сознании я достиг двери, ведущей на Пасео де ла Реформа. Она была открыта, и я вылетел из неё. Всё произошло настолько быстро, что направленность моих мыслей не успела измениться, и я продолжал думать о своём приятеле и о доне Хуане. Не открывая глаз, я автоматически повернул направо и пошёл по бульвару к центру города в уверенности, что дон Хуан вот-вот присоединится ко мне и что мой друг остался на соседней улице.

Открыв глаза, я в ошеломлении не сразу сообразил, что же произошло. Я был не на Пасео де ла Реформа, как думал, а на базаре Латуни ль я в полутора милях от касс.

Не веря своим глазам, я ошарашенно смотрел по сторонам. Я оглянулся, пытаясь сориентироваться, и понял, что нахожусь неподалеку от места, где впервые встретился с доном Хуаном в Мехико. Возможно даже, что это было то же самое место. Прилавки нумизматов были в полутора метрах от меня. С огромным усилием я взял себя в руки. Видимо, я галлюцинировал. Иначе объяснить это было невозможно. Я быстро повернулся, чтобы вернуться в контору, но за мной были только прилавки со старыми книгами и журналами. Дон Хуан, улыбаясь, стоял справа от меня.

В голове появилась тяжесть и в носу защипало, словно у меня через нос выходил газ от содовой. Слов не было. Я попытался что-нибудь произнести, но безуспешно.

Я отчётливо расслышал, как дон Хуан велит мне ни о чём не думать и ничего не говорить, но хотелось сказать хоть что-нибудь, всё равно что. Ужасная нервозность росла во мне. Я чувствовал, что слёзы катятся у меня по щекам.

Дон Хуан не встряхнул меня, как обычно, когда я поддавался неконтролируемому страху. Вместо этого он погладил меня по голове.

– Ну, ну, маленький Карлос, – сказал он, – не теряй своих шариков.

Мгновение он держал моё лицо в своих ладонях.

– Не пытайся разговаривать, – сказал он.

Он отпустил моё лицо и указал на окружающее.

– Это не для разговоров, – сказал он. – Это только для наблюдения. Следи! Следи за всем!

Я в самом деле плакал, но моя реакция на это была очень странной. Я продолжал плакать, не заботясь об этом. В этот момент для меня не имело значения, кажусь я дураком или нет.

Я оглянулся. Прямо передо мной стоял мужчина средних лет в розовой рубашке и тёмно-серых брюках, по виду американец. Коренастая женщина, похоже, его жена, держала его за руку. Мужчина перебирал монеты, в то время как мальчик тринадцати или четырнадцати лет, очевидно, сын продавца, смотрел на него. Мальчик следил за каждым движением мужчины. Наконец тот положил монеты обратно на стол, и мальчик немедленно расслабился.

– Следи за всем, – опять потребовал дон Хуан.

Вокруг не было ничего настолько необычного, что привлекло бы моё внимание. Люди проходили мимо в различных направлениях. Я повернулся. Мужчина, который, казалось, был владельцем журнального киоска, смотрел на меня, то и дело щурясь, как бы спросонья. Он выглядел обмякшим и казался утомлённым или больным.

У меня было такое впечатление, что следить здесь не за чем – по крайней мере, ничего стоящего я не видел. Я смотрел по сторонам, но ни на чём не мог сконцентрироваться. Дон Хуан обошёл вокруг меня. Казалось, он что-то во мне оценивает. Он покачал головой и выпятил губы.

– Идём, идём! – сказал он, беря меня за руку. – Время пройтись.

Как только мы двинулись, я почувствовал, что моё тело было необычайно лёгким. У меня появилось любопытное ощущение, что мои подошвы подпрыгивают, словно резиновые мячики.

Дон Хуан, должно быть, осознавал мои ощущения. Он крепко держал меня, как бы не давая убежать. Он прижимал меня книзу, словно боясь, что я взлечу, как воздушный шарик, и он не сможет меня поймать.

Прогулка принесла мне облегчение. Моё самочувствие улучшилось, нервозность сменилась приятной лёгкостью.

Дон Хуан продолжал настаивать, чтобы я наблюдал за всем происходящим. Я сказал ему, что наблюдать тут не за чем, и что меня совершенно не интересует, что люди делают на базаре, и что мне не хочется чувствовать себя идиотом, старательно наблюдая за какими-то покупателями монет и старых книг, тогда как гораздо более важные вещи проходят мимо меня.

– Что такое «более важная вещь»? – спросил он.

Остановившись, я убеждённо сказал, что, по моему мнению, важно то, что он заставил меня ощутить, будто я мгновенно покрыл расстояние между авиакассами и рынком. При этих словах меня пробрала дрожь, и я почувствовал, что мне сейчас станет плохо. Дон Хуан заставил меня прижать ладони к животу...

Он обвёл рукой вокруг и уверенно сказал, что окружающая нас повседневная деятельность является единственно важной вещью.

Я почувствовал раздражение. У меня появилось физическое ощущение вращения, и я глубоко вздохнул.

– Что это ты такое сделал, дон Хуан? – спросил я с деланной небрежностью.

Успокаивающим голосом он сказал, что может объяснить мне это в любое время, но вот то, что происходит вокруг меня, никогда не повторится. С этим я не спорил. Понятно, что сцены, которые я наблюдал, никогда больше не повторятся во всех деталях. Однако же я считал, что подобные вещи я смогу видеть в любое время. Куда более важным мне казалось то, что я каким-то образом был перенесён через пространство.

Когда я сказал это, дон Хуан скривился, словно мои слова и вправду причинили ему боль.

Некоторое время мы шли молча. Меня лихорадило. Я почувствовал жар в ладонях и ступнях. Такой же необычный жар появился в ноздрях и на веках.

– Что ты сделал, дон Хуан? – жалобно спросил я.

Вместо ответа он похлопал меня по груди и рассмеялся. Он сказал, что люди очень хрупкие существа и своим индульгированием делают себя ещё более хрупкими. Очень серьёзным тоном он призвал меня прекратить чувствовать себя страдальцем, вытолкнуть себя за собственные границы и просто остановить внимание на окружающем меня мире.

Мы продолжали идти очень медленно. Я был совершенно выбит из колеи и ничему не мог уделять внимание. Дон Хуан остановился и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, передумал, и мы опять пошли.

– Случилось то, что ты вновь пришёл сюда, – сказал он, резко повернувшись и глядя на меня.

– Как это произошло?

Он сказал, что знает только то, что я выбрал это место сам.

Когда мы продолжили разговор, я вообще перестал что-либо понимать. Мне хотелось разложить всё по полочкам, а он настаивал, что выбор места – это единственная вещь, которую мы можем обсуждать. А поскольку я не знаю, почему я его выбрал, то и говорить здесь, в сущности, не о чем. Он критиковал меня без всякого раздражения и назвал ненужным индульгированием моё желание рассматривать всё разумно. Он сказал, что проще и эффективнее действовать, не подыскивая объяснений и что, говоря о своём опыте или думая о нём, я его рассеиваю.

Через какое-то время он сказал, что нам нужно покинуть это место, потому что я испортил его, и оно становится для меня всё более и более вредным.

Мы покинули рынок и прошли до парка Ла Аламеда. Я так устал, что плюхнулся на скамейку. Только теперь мне пришло в голову взглянуть на часы. Было двадцать минут одиннадцатого. Мне пришлось сделать изрядное усилие, чтобы сконцентрировать внимание. Я не помнил точно, когда встретился с доном Хуаном, но подсчитал, что это было около десяти. И никак не более десяти минут заняло у нас пройти от рынка до парка. Неучтёнными оставались только десять минут.

Я рассказал дону Хуану о своих подсчётах. Он улыбнулся. Я был уверен, что за его улыбкой скрывалось недовольство мною, однако по его лицу этого не было видно.

– Ты считаешь меня безнадёжным идиотом, правда, дон Хуан?

– Ага! – сказал он и вскочил на ноги. Его реакция была такой неожиданной, что я вскочил вместе с ним.

– Расскажи мне, пожалуйста, какие, по-твоему, я сейчас испытываю чувства? – сказал он с ударением.

Я ощущал, что знаю его чувства. Казалось, я их чувствую сам. Но когда я попытался высказать их, я понял, что не могу говорить. Разговор требовал громадных усилий.

Дон Хуан сказал, что у меня ещё недостаточно сил для того, чтобы «видеть» его. Но что я могу «видеть» достаточно, чтобы самому найти подходящее объяснение всему происшедшему.

– Не смущайся, – сказал он. – Расскажи мне в точности, что ты видишь.

Внезапно у меня возникла странная мысль, очень похожая на мысли, которые обычно приходят в голову перед тем, как заснуть. Это была более чем мысль, скорее это можно было бы описать как целостный образ. Я видел экран, на котором были различные персонажи. Прямо напротив меня на подоконнике сидел человек. Пространство позади подоконника было расплывчатым, но сам мужчина и подоконник были видны абсолютно чётко. Он смотрел на меня. Его голова была слегка повёрнута влево, так что он смотрел на меня искоса. Я видел, как двигались его глаза, чтобы удерживать меня в фокусе. Правым локтём он опирался на подоконник. А рука его была сжата в кулак, мышцы напряжены.

Слева от мужчины на экране был другой образ. Это был летающий лев. То есть голова и грива были львиные, а нижняя часть тела принадлежала курчавому белому французскому пуделю.

Я уже готов был остановить своё внимание на нём, когда вдруг мужчина издал губами чмокающий звук и наполовину высунулся из окна. Появилось всё его тело, как будто его что-то выталкивало. Секунду он висел, цепляясь за раму кончиками пальцев и раскачиваясь, как маятник, а затем разжал пальцы.

Я испытал ощущение падения в своём собственном теле. Это было не тяжёлым падением, а мягким снижением, переходящим в плавный полёт. Человек этот был невесом. Некоторое время он оставался на месте, а затем исчез из виду, словно неконтролируемая сила всосала его через трещинку в экране. Секунду спустя он снова появился в окне, искоса глядя на меня. Правой рукой он всё так же опирался на раму, только на этот раз он помахал мне рукой, прощаясь.

Дон Хуан заметил, что моё «видение» было слишком усложнённым.

– Ты можешь действовать лучше, – сказал он. – Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе то, что случилось, но я предпочёл бы, чтобы ты использовал для этого своё собственное видение. Ты видел, но видел ты ерунду. Информация подобного рода бесполезна для воина. Слишком много времени уйдёт на то, чтобы разобраться, что есть что. Видение должно быть прямым, потому что воин не может тратить своего времени на распутывание увиденного им. Видение потому и называется видением, что оно прорывается сквозь всю эту бессмыслицу.

Я спросил его, не думает ли он, что моё видение в действительности было только галлюцинацией. Но из-за сложности деталей он был убеждён, что это было видением, которое, однако, к данному случаю не подходило.

– Как ты думаешь, моё видение объясняет что-нибудь?

– Безусловно. Но я не стал бы на твоём месте пытаться распутывать всё это. На первых порах видение смущает, и в нём легко потеряться. По мере того как воин становится жёстче, его видение становится тем, чем оно должно быть – прямым знанием.

Пока дон Хуан говорил, у меня произошёл один из тех любопытных провалов в ощущениях, и я ясно почувствовал, что вот-вот сниму завесу с чего-то такого, что я уже знал. Но мне это не удалось, потому что всё стало очень туманным. Я осознал, что втянут в какую-то борьбу. Чем больше я старался достичь этого ускользающего кусочка знания, тем глубже оно тонуло.

– Это видение было слишком... непрактичным, – сказал дон Хуан.

Звук его голоса встряхнул меня.

– Воин задаёт вопрос и через своё видение получает ответ. Но ответ прост. Он никогда не осложняется до степени летающих французских пуделей.

Мы посмеялись над этой картиной, и я полушутя сказал ему, что он слишком строг, что любой, прошедший через то, что прошёл я этим утром, заслуживает хоть капельки снисхождения.

– Это лёгкий выход, – сказал он. – Это путь индульгирования. Твой мир основан на чувстве, что для тебя всё – слишком. Ты не живёшь как воин.

Я сказал ему, что у того, что он называет путём воина, слишком много граней и что невозможно понять их все. И что значение всего этого становится ясным для меня только тогда, когда я должен применять его на практике.

– Для воина правилом большого пальца является выполнять свои решения так тщательно, что ничто, случившееся в результате его действий, не может его удивить и, уж тем более – истощить его силы.

Быть воином означает быть смиренным и алертным. Сегодня от тебя требовалось следить за сценой, которая разворачивалась у тебя перед глазами, а не размышлять о том, каким образом это возможно. Если бы я хотел быть к тебе снисходительным, то легко мог бы сказать, что поскольку это произошло с тобой впервые, ты не был готов. Но это недопустимо, потому что ты пришёл сюда как воин, готовый к смерти. Поэтому происходящее не должно было застать тебя со спущенными штанами.

Я сделал вывод, что моей тенденцией было индульгировать в страхе и замешательстве.

– Скажем так, правилом большого пальца, когда ты приходишь встречаться со мной, для тебя должна быть готовность к смерти, – сказал он. – Если ты приходишь сюда, готовый умереть, то не будет никаких ловушек, никаких неприятных сюрпризов и никаких ненужных поступков. Всё должно мягко укладываться на своё место, потому что ты не ожидаешь ничего.

– Это легко сказать, дон Хуан. Мне приходится жить со всем этим.

– Это не означает, что ты должен жить со всем этим. Ты являешься всем этим, а не просто смирился на какое-то время. Твоё решение объединить силы с этим злым миром магии должно было сжечь все тянущиеся чувства замешательства и дать тебе силы, чтобы провозгласить это своим миром.

Я почувствовал смесь раздражения и печали. Действия дона Хуана, вне зависимости от того, насколько я был подготовлен, срабатывали таким образом, что каждый контакт с ним не оставлял для меня возможности отступления. Он заставлял меня действовать и чувствовать себя подобно полуразумному придирчивому и ворчливому существу. На меня нахлынула волна ярости, и я больше не хотел писать. В этот момент я хотел разорвать свои записки и бросить всё это в урну. И я сделал бы это, если бы не дон Хуан, который засмеялся и остановил меня за руку.

Насмешливым тоном он сказал, что мой тональ опять собирается сам себя одурачить. Он порекомендовал мне пойти к фонтану и плеснуть воды на шею и уши.

Вода успокоила меня. Долгое время мы молчали.

– Пиши, пиши, – дружески подтолкнул меня дон Хуан. – Скажем, твоя записная книжка – это единственная магия, которая у тебя есть. Разорвать её – это ещё один способ открыть себя навстречу твоей смерти. Это будет ещё одним взрывом гнева, в лучшем случае, шикарным взрывом, но не изменением. Воин никогда не покидает острова тональ. Он использует его.

Он указал вокруг меня быстрым движением руки, а затем коснулся моей записной книжки.

– Это твой мир, и ты не можешь этого отрицать. Бесполезно сердиться или разочаровываться в самом себе. Всё, что в данном случае происходит, – это то, что твой тональ ушёл в свою внутреннюю битву. Битва внутри собственного тоналя – это одно из самых нежелательных состояний, какие только можно представить. Безупречная жизнь воина предназначается для того, чтобы закончить эту битву. Для начала я обучил тебя, как избегать опустошённости и истощения. Теперь в тебе больше нет войны. Нет в том смысле, в каком она была, потому что путь воина – это вначале гармония между действиями и решениями, а затем гармония между тоналем и нагвалем.

В течение всего времени, что я тебя знаю, я говорил, обращаясь как к твоему тоналю, так и к твоему нагвалю. Именно таким способом должны даваться инструкции.

Сначала следует разговаривать с тоналем, потому что именно тональ должен уступить контроль. Но он должен сделать это с радостью. Например, твой тональ без особой борьбы уступил часть своего контроля, потому что ему стало ясно, что в противном случае твоя целостность была бы разрушена. Иными словами, тональ должен отказаться от таких ненужных вещей, как чувство собственной важности и потакание себе, которые лишь погружают его в скуку. Но проблема в том, что тональ цепляется за всё это, хотя он должен был бы радостно избавиться от подобной мути. Необходимо сначала убедить тональ стать свободным и текучим. Прежде всего магу необходим сильный, свободный тональ. Чем сильнее он становится, тем меньше привязывается к своим действиям и тем легче его сжать. В сущности, сегодня утром произошло вот что. Я увидел возможность сжать твой тональ – ты был рассеян, торопился, не думал, и я воспользовался этим моментом, чтобы тебя толкнуть.

Время от времени тональ как бы съёживается, особенно когда он потревожен. Обычно для тоналя характерны осторожность и подозрительность. В тех случаях, когда тональ застигнут врасплох, боязливость неминуемо заставляет его сворачиваться.

Сегодня я схватил твой кубический сантиметр шанса. Я заметил открытую дверь той конторы и толкнул тебя. Этот толчок был техникой для сжатия тоналя. Толкнуть следует в строго определённый момент, но для этого нужно видеть.

Когда человека толкнули, и его тональ сжался, его нагваль, если он хоть сколько-нибудь пробуждён, берёт верх и совершает необычайные вещи. Этим утром твой нагваль пришёл в движение, и ты оказался на рынке.

Дон Хуан замолчал, словно ожидая вопроса. Мы посмотрели друг на друга.

– Я не знаю, как это произошло, – сказал он, словно читая мои мысли. – Нагваль способен на невероятные вещи – вот всё, что я знаю.

Сегодня утром я просил тебя быть внимательным. Сцена, которую ты наблюдал, имела большое значение. Но ты не внял моему совету, индульгируя в бесполезном замешательстве.

Какое-то время ты был целиком нагвалем и не мог говорить. В это время ты должен был только наблюдать. Затем твой тональ снова взял верх. Чтобы избежать смертельной борьбы между твоим тоналем и нагвалем, я и привел тебя сюда.

– Что особенного было в той сцене, дон Хуан?

– Я не знаю. Это случилось не со мной.

– Что ты имеешь в виду?

– Это был твой опыт, а не мой.

– Но ты же был со мной, правда?

– Нет. Ты был один. Я повторял тебе, чтобы ты следил за всем, потому что сцена была только для тебя.

– Дон Хуан, ты ведь был рядом со мной.

– Нет, не был. Но бесполезно говорить об этом. Что бы я ни сказал, это не будет иметь для тебя смысла, потому что мы оба находились тогда во времени нагваля. Действия нагваля можно воспринимать только телом, но не разумом.

– Но если тебя со мной не было, то кто же тогда был тот, кого я считал тобой!?

– Я был с тобой, но не там. Скажем так, я был рядом с тобой, но не в том месте, куда нагваль тебя перенёс.

– Ты хочешь сказать, что не знал, что мы находились на базаре?

– Не знал. Я просто следовал за тобой, чтобы не потерять тебя из виду.

– Но это действительно страшно, дон Хуан!

– Мы были во времени нагваля, и в этом нет ничего страшного. Мы способны на гораздо большее. Такова наша природа как светящихся существ. Наш изъян – в упорном стремлении оставаться на своём монотонном, скучном и удобном острове. Наш тональ – это обыватель, а он не должен быть таким.

Я рассказал ему всё, что помнил. Он поинтересовался, не запомнились ли мне какие-нибудь особенности неба – дневной свет, например, облака или солнце, не слышал ли я каких-нибудь странных звуков, не заметил ли там драк, не кричали ли люди, а если кричали, то что именно.

Я так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Я искренне принял всё событие за чистую монету, решив, что благодаря знанию дона Хуана, каким бы оно ни было, я за несколько секунд «пролетел» значительное расстояние и приземлился посреди базара в своём материальном теле.

Мои реакции были прямым следствием такой интерпретации. Я хотел узнать процедуру, членское знание «как это сделать». Поэтому я и не следил за тем, что считал ординарными событиями, не имеющими никакого значения.

– Как ты думаешь, люди на базаре видели меня? – спросил я.

Дон Хуан не ответил. Засмеявшись, он легонько ткнул меня кулаком.

Я пытался вспомнить, были ли у меня какие-нибудь физические контакты с людьми, но безуспешно.

– Что видели люди в конторе авиакасс, когда я ворвался туда?

– Вероятно, они видели, что какой-то человек пробежал от одной двери к другой.

– Но они видели, как я растаял в воздухе?

– Об этом позаботился нагваль. Это уж его дело. Мы – текучие светящиеся существа, сотканные из волокон. Только благодаря тоналю мы считаем себя плотными объектами. Когда тональ сжимается, могут происходить необыкновенные вещи. Но они необыкновенны только для тоналя.

Для нагваля двигаться таким образом, как ты двигался сегодня утром, – ничто. Особенно для твоего нагваля, который уже способен к трудным действиям. На этот раз он действительно погрузился во что-то ужасно загадочное. Ты не ощущаешь, что это?

На меня мгновенно нахлынул миллион вопросов и ощущений; всё моё кажущееся самообладание как ветром сдуло. Я задрожал, всем телом ощутив себя на краю бездны. Я боролся с таинственным, но конкретным куском знания. Казалось, мне вот-вот что-то покажут, но в то же время какая-то часть меня упрямо настаивала на том, чтобы прикрыть всё облаком. Борьба постепенно заставила меня онеметь до такой степени, что я перестал ощущать своё тело. Рот мой непроизвольно открылся, глаза закатились. У меня было ощущение, что я могу видеть, как лицо у меня становится всё твёрже и твёрже, пока оно не стало лицом трупа с желтоватой кожей, накрепко приросшей к черепу.

В следующее мгновение я почувствовал толчок. Дон Хуан стоял рядом со мной, держа пустое ведро. Он облил меня с головы до ног. Я кашлял и вытирал воду с лица, меня знобило. Я вскочил со скамейки. Дон Хуан выплеснул остатки воды мне на шею.

Группа детей смотрела на меня и хохотала. Дон Хуан улыбнулся мне. Он держал мою записную книжку и сказал, что мне лучше пойти в отель переодеться. Он вывел меня из парка. С минуту мы стояли у тротуара, пока не подъехало такси.

Несколько часов спустя, после ленча и отдыха, мы сели на его любимую скамейку в парке у церкви. Обходным путём мы подошли к теме моей странной реакции. Казалось, он был очень осторожен. Он не ставил меня перед ней прямо.

– Известно, что подобные вещи происходят, – сказал он. – Нагваль, научившись однажды выходить на поверхность, может причинить большой вред тоналю, выходя наружу без всякого контроля. Однако твой случай – особый. У тебя талант индульгировать в такой преувеличенной манере, что ты бы умер и даже не сопротивлялся бы этому. Или ещё хуже – ты бы даже не осознал, что умираешь.

Я сказал ему, что моя реакция началась, когда он спросил, чувствую ли я, что сделал мой нагваль. И я подумал, что в точности знаю, о чём он говорит. Но когда я пытался описать это, то оказалось, что я не в состоянии мыслить ясно. Как если бы на самом деле мне ни до чего не было дела. Затем это ощущение перешло в гипнотизирующую концентрацию. Казалось, я был мысленно высосан. Моё внимание привлекло и захватило ощущение, что передо мной вот-вот раскроется огромный секрет и что я не хочу, чтобы что-то мешало такому раскрытию.

– Что собиралось быть раскрыто тебе – так это твоя смерть, – сказал дон Хуан. – В этом опасность индульгирования. Особенно для тебя. Потому, естественно, что ты настолько всё преувеличиваешь. Твой тональ настолько талантлив в индульгировании, что он угрожает целостности самого себя. Это ужасное состояние существа.

– Что я могу сделать?

– Твой тональ должен быть убеждён разумом, твой нагваль – действиями, пока они не сравняются друг с другом, как я тебе говорил. Тональ правит, и тем не менее он очень уязвим. Нагваль, с другой стороны, никогда или почти никогда не действует, но когда он действует, он ужасает тональ.

Этим утром твой тональ испугался и стал сжиматься сам собой, и тогда твой нагваль начал брать верх.

Мне пришлось одолжить ведро у фотографов в парке, чтобы загнать твой нагваль, как плохую собаку, назад на его место. Тональ должен быть защищён любой ценой. Корона должна быть с него снята, однако он должен оставаться как защищённый поверхностный наблюдатель.

Любая угроза тоналю обычно заканчивается его смертью. А если умирает тональ, то умирает и весь человек. Тональ легко уничтожить из-за его врождённой слабости, и потому одним из искусств равновесия воина является вывести на поверхность нагваль, чтобы уравновесить тональ. Я говорю, что это искусство; и маги знают, что только путём усиления тоналя может появиться нагваль. Понятно, что я имею в виду? Это усиление называется личной силой.

Дон Хуан поднялся, потянулся и выгнул спину. Я начал подниматься тоже, но он мягко толкнул меня обратно.

– Ты должен оставаться на этой скамейке до сумерек, – сказал он. – Мне нужно сейчас уйти. Хенаро ждёт меня в горах. Поэтому приезжай к его дому дня через три, и мы встретимся там.

– Что мы будем делать у дона Хенаро? – спросил я.

– В зависимости от того, будет ли у тебя достаточно личной силы, Хенаро может показать тебе нагваль.

Мне хотелось услышать от него ещё одну вещь. Я хотел знать, был ли его костюм потрясающим представлением для меня одного или же он действительно был частью его жизни. Ни один из его поступков никогда не приводил меня в такое смятение. Но не столько сам факт, что он носит костюм, был таким пугающим для меня, сколько то, что дон Хуан был при этом действительно элегантным. Его ноги были юношески стройными. Казалось, что ботинки сместили точку его равновесия, и его шаги стали более длинными и твёрдыми, чем обычно.

– Ты носишь костюм всегда? – спросил я.

– Да, – ответил он с очаровательной улыбкой. – У меня есть и другие, но я не стал сегодня надевать другой костюм, потому что это испугало бы тебя ещё больше.

Я не знал, что и думать. Я чувствовал, что прибыл к концу своей тропы. Если дон Хуан может носить костюмы и быть в них элегантным, то всё возможно.

Ему, казалось, понравилось моё смущение, и он засмеялся.

– Я владелец мануфактурной базы, – сказал он таинственным, но безразличным тоном, и пошёл прочь.

На следующее утро, в четверг, я попросил своего друга проводить меня от дверей той конторы, где дон Хуан толкнул меня, до базара Лагунилья. Мы выбрали самый прямой маршрут. Это заняло у нас тридцать пять минут. Когда мы пришли, я попытался сориентироваться. Мне это не удалось. Я вошёл в магазин одежды на самом углу широкой улицы, где мы тогда стояли.

– Простите меня, – сказал я молодой женщине, которая осторожно чистила щёткой шляпу. – Где прилавки с монетами и подержанными книгами?

– У нас таких нет, – сказала она мерзким тоном.

– Но я видел их где-то на этом базаре вчера.

– Не хулиганьте, – сказала она и вошла за конторку.

Я побежал за ней, умоляя сказать мне, где они находятся. Она осмотрела меня с головы до ног.

– Вы не могли видеть их вчера, – сказала она. – Эти прилавки устанавливаются только по воскресеньям прямо здесь, вдоль этой стены. В другие дни их у нас нет.

– Только по воскресеньям? – переспросил я механически.

– Да, только по воскресеньям. Таков порядок. В остальные дни они мешали бы движению.

Она указала на широкий проспект, заполненный машинами.

←К оглавлению

Вверх

Далее


(наведите мышь)