←К оглавлению

Карлос Кастанеда – Второе кольцо силы

Глава пятая. ИСКУССТВО СНОВИДЕНИЯ

На следующее утро, предоставленный самому себе, я работал над своими записками. В полдень я помогал перевозить на своей машине сестричкам и Ла Горде вещи из дома доньи Соледад в их дом.

Вечером мы с Ла Гордой сидели одни на обеденной площадке. Некоторое время мы молчали. Я очень устал.

Ла Горда первая нарушила молчание. Она сказала, что все они после ухода Нагваля и Хенаро стали очень самонадеянными. Каждый из них был слишком поглощён своей собственной задачей. Ла Горде Нагваль велел быть бесстрастным воином и следовать по тем тропам, которые предложит ей судьба. Если бы Соледад захватила мою силу, Ла Горда должна была спасаться бегством и попытаться спасти сестричек, а затем присоединиться к Бениньо и Нестору, единственным двум Хенарос, которые остались бы в живых. Если бы сестрички убили меня, она бы присоединилась к Хенарос, так как сестрички бы в ней больше не нуждались. В случае, если бы из нас двоих только одна она осталась в живых после нападения союзников, то ей следовало уехать из этих мест и остаться в одиночестве. Её глаза блестели, когда она сказала, что была уверена в том, что ни один из нас не выживет, когда прощалась с сестричками, своим домом и холмами.

– Нагваль сказал мне, что в случае, если мы оба выживем после столкновения с союзниками, – продолжала она, – я должна буду во всём помогать тебе, потому что это и будет моим путём воина. Именно поэтому я и вмешалась в то, что делал с тобой Бениньо вчера вечером. Он давил глазами на твою грудь. Это было его искусство сталкинга. Перед этим ты вчера видел руку Паблито; и это было частью того же искусства.

– Что это за искусство, Горда?

– Искусство сталкинга. Оно было предрасположением Нагваля, и в этом Хенарос – его дети. Твой дубль является сновидением.

Всё это было новостью для меня. Мне хотелось услышать более подробные объяснения, и я помолчал минуту, чтобы перечитать написанное и выбрать самый подходящий вопрос. Прежде всего мне хотелось бы выяснить, что она знает о моём дубле, а потом – об искусстве сталкинга.

– Нагваль сказал мне, что твой дубль – это нечто, требующее много силы для выхода, – сказала она. – Он полагал, что у тебя достаточно энергии, чтобы выпустить его дважды. Именно поэтому он настроил Соледад и сестричек, чтобы они или убили тебя, или помогли тебе.

Ла Горда добавила, что у меня оказалось гораздо больше энергии, чем думал Нагваль, и мой дубль выходил трижды. По-видимому, нападение Розы не было бессмысленным действием; напротив, она очень хитро рассчитала, что если она сможет поразить меня, то я стану беспомощным. Такую же уловку пыталась применить донья Соледад со своим псом. Я дал Розе шанс ударить меня, когда заорал на неё, но она потерпела поражение, пытаясь повредить мне. Вместо этого вышел мой дубль и причинил вред ей. Лидия рассказала Ла Горде, как всё произошло: Роза не хотела просыпаться, когда они удирали из дома Соледад, и Лидия стиснула её повреждённую руку. Роза не ощутила никакой боли и мгновенно сообразила, что я исцелил её. Из этого они сделали вывод, что я истощил свою силу. Ла Горда утверждала, что хитроумные сестрички придумали план, как полностью лишить меня силы: потому они и настаивали, чтобы я исцелил Соледад. Когда Роза поняла, что я исцелил и её тоже, она решила, что я непоправимо ослабил себя. В итоге им оставалось только подождать Хосефину, чтобы прикончить меня.

– Сестрички не знали, что исцелив Розу и Соледад, ты снова наполнился, – сказала Ла Горда и засмеялась, словно это была шутка. – Именно поэтому у тебя было достаточно энергии, чтобы извлечь свой дубль в третий раз, когда сестрички пытались отнять твою светимость. Я рассказал ей о видении доньи Соледад, съёжившейся у стены своей комнаты, и как это видение было связано с моим осязательным ощущением вязкой субстанции на её лбу.

– Это было настоящее видение, – сказала Ла Горда. – Ты видел Соледад в её комнате, хотя она была в это время со мной недалеко от дома Хенаро. А затем ты видел свой нагваль на её лбу.

Мне вдруг показалось необходимым сообщить ей подробности происшедшего, особенно возникшее у меня осознание, что я действительно исцелил донью Соледад и Розу прикосновением к субстанции, которую я ощущал как часть самого себя.

Видеть эту вещь на руке Розы – тоже было истинным видением, – сказала она. – И ты абсолютно прав, что эта субстанция была твоей собственной. Прикоснувшись к ней, ты втянул её обратно.

Затем, словно раскрывая тайну, Ла Горда сообщила, что Нагваль приказал ей не открывать мне следующий факт. Поскольку у всех нас была одна и та же светимость, то прикосновение моего нагваля к одному из них не делало меня слабее, как это произошло бы в случае, если бы мой нагваль коснулся обычного человека.

– Если твой нагваль касается нас, – сказала она, слегка шлёпнув меня по голове, – твоя светимость останется на поверхности. Ты можешь забрать её снова, и ничего не будет потеряно.

Я сказал ей, что мне очень трудно уловить суть её объяснения. Она пожала плечами, словно говоря, что это её не касается. Тогда я спросил, что она подразумевает под словом «нагваль». Я сказал, что дон Хуан объяснил мне нагваль как неописуемый принцип, источник всего.

– Разумеется, – сказала она, улыбаясь. – Я знаю, что он имел в виду. Нагваль находится во всём.

Я иронически заметил, что это же можно сказать и о противоположном, – что тональ находится во всём. Она спокойно объяснила, что здесь нет противопоставления и моё утверждение правильно – тональ тоже находится во всём. Она сказала, что тональ, находящийся во всём, можно легко постигнуть нашими чувствами, в то время как нагваль, находящийся во всём, открывается только глазу мага.

Она добавила, что мы можем натолкнуться на самые диковинные виды тоналя и испугаться их, или испытать потрясение от них, или чувствовать к ним безразличие, потому что всё это находится в пределах нашего восприятия. С другой стороны, для восприятия нагваля требуются особые чувства мага. Но как тональ, так и нагваль присутствуют всегда и во всём. Поэтому магу свойственно говорить, что «смотрение» состоит в обозревании тоналя, находящегося во всём, а «видение», с другой стороны, – это наблюдение нагваля, тоже находящегося во всём. Поэтому, если воин наблюдает мир как человеческое существо, он «смотрит», а если он наблюдает его как маг, то он «видит». То, что он «видит», и следует, собственно говоря, называть нагвалем.

Затем она повторила то, что я уже знал от Нестора: причину, по которой дона Хуана называют Нагвалем, и подтвердила, что я также являюсь Нагвалем из-за фигуры, выходящей из моей головы.

Мне хотелось узнать, почему они называют эту фигуру дублем. Она ответила, что они думали, будто разыгрывают со мной персональную шутку. Они всегда называли эту фигуру дублем, потому что она вдвое больше по величине, чем человек, у которого она есть.

– Нестор сказал мне, что эта фигура не настолько хорошая вещь, чтобы стоило иметь её, – сказал я.

– Она ни хорошая, ни плохая, – ответила она. – У тебя она есть и это делает тебя Нагвалем. Вот и всё. Один из нас восьмерых должен быть Нагвалем, и им являешься ты. Это мог быть Паблито, или я, или кто-нибудь другой.

– Расскажи мне теперь, что такое искусство сталкинга, – попросил я.

– Нагваль был сталкером, – сказала она и уставилась на меня. – Ты должен знать это. Он учил тебя сталкингу с самого начала.

Мне показалось, что она имеет в виду то, что дон Хуан называл охотой. Он, безусловно, учил меня, как быть охотником. Я рассказал ей, что дон Хуан показал мне, как охотиться и делать ловушки. Однако её употребление слова «выслеживатель» было более точным.

– Охотник просто охотится, – сказала она. – Сталкер же выслеживает всё, включая самого себя.

– Как он делает это?

– Безупречный сталкер может всё обратить в жертву. Нагваль говорил мне, что мы можем выслеживать даже собственные слабости.

Я прекратил писать и попытался вспомнить, знакомил ли меня когда-либо дон Хуан с такой новой возможностью: выслеживать свои слабости. Я не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь описывал это такими словами.

– Как может человек выслеживать свои слабости, Горда?

– Точно таким же способом, как ты выслеживаешь жертву. Ты разбираешься в своём установившемся распорядке жизни, пока не узнаешь все действия своих слабостей, а затем ты приходишь за ними и ловишь их в клетку, как кроликов.

Дон Хуан учил меня именно так поступать со своим распорядком, но в русле общих принципов, которые должен применять охотник. Но её понимание этого термина было более прагматическим, чем у меня.

Дон Хуан говорил, что любая привычка является «деланием» и что для функционирования деланию необходимы все его составные части. Если некоторые части отсутствуют, делание расстраивается. Под «деланием» он подразумевал любую связную и осмысленную последовательность действий. Другими словами, привычка нуждается во всех своих составных частях, чтобы быть живой деятельностью.

Затем Ла Горда описала, как она выслеживала свою собственную слабость – чрезмерную любовь к пище. Она сказала, что Нагваль предложил ей сначала заняться главной частью этой привычки, связанной с её работой. Она была прачкой. Клиенты всегда угощали её, когда она разносила по домам бельё, и она никогда не отказывалась поесть. Она ждала от Нагваля подробных инструкций, но он только высмеял её и сказал, что стоит ему дать ей какое-нибудь указание, как она тут же станет сопротивляться, лишь бы не делать этого. В результате, как правило, человек вовлекается в ненависть к тому, кто дал ему совет.

В течение многих лет она ничего не могла придумать, чтобы выследить эту свою слабость. Но вот однажды она стала настолько больной и усталой от своего ожиревшего тела, что отказалась принимать пищу в течение двадцати трёх дней. Это было начальное действие, которое разрушило её фиксацию. Затем у неё возникла идея засунуть в рот губку, чтобы клиенты думали, будто у неё болят зубы и она не может есть. Эта уловка сработала не только с её клиентами, переставшими предлагать ей еду, но и с ней самой, потому что у неё жевание губки вызывало ощущение еды. Ла Горда смеялась, когда рассказывала мне, как она всюду ходила с засунутой в рот губкой – в течение нескольких лет, – пока её привычка к обжорству не истощилась.

– Тебе нужно было только уничтожить свою привычку?

– Нет, мне нужно было научиться есть как воин.

– А как ест воин?

– Воин ест медленно и понемногу за раз. Я привыкла разговаривать во время еды и ела очень быстро, проглатывая огромное количество пищи за один приём. Нагваль сказал мне, что воин делает четыре глотка за один раз. Немного погодя он делает ещё четыре глотка, и так далее.

А ещё воин в течение дня проходит мили и мили. Моя слабость к еде никогда не позволяла мне много ходить. Я победила её тем, что делала по четыре глотка пищи каждый час, и тем, что ходила пешком. Иногда я ходила весь день и всю ночь. Так я согнала жир со своих ягодиц.

Она засмеялась, вспомнив прозвище, которое дал ей дон Хуан.

– Но выследить свои слабости – ещё не достаточно для того, чтобы освободиться от них, – сказала она. – Ты можешь выслеживать с сей минуты и до судного дня, и это не даст никаких результатов. Именно поэтому Нагваль не хотел давать мне никаких инструкций. Чтобы реально достичь безупречного мастерства в сталкинге, у воина должна быть цель.

Ла Горда рассказала, как она день за днём жила, не имея никакой перспективы, пока не встретила Нагваля. Она не имела ни надежд, ни мечтаний, ни желания чего-либо. Только возможность поесть была всегда доступна ей по какой-то причине, которую она не могла постичь. Каждый день у неё было обилие еды. Так много еды, что одно время она весила двести тридцать шесть футов.

– Еда была единственной вещью, которой я в жизни наслаждалась, – сказала Ла Горда. – Кроме того, я никогда не считала себя жирной. Я думала, что довольно привлекательна и люди любят меня именно такой, какая я есть. Все говорили, что я выгляжу цветущей.

Нагваль сказал мне нечто очень странное. Он сказал, что у меня было огромное количество личной силы и благодаря этому мне всегда удавалось получить еду от друзей, тогда как мои домашние оставались голодными. Каждый имеет достаточно личной силы для чего-то. В моём случае фокус состоял в том, чтобы отвернуть свою личную силу от еды и направить её к цели воина.

– Что это за цель, Ла Горда? – спросил я полушутя.

– Войти в другой мир, – сказала она улыбаясь и сделала вид, что собирается ударить меня костяшками пальцев по макушке головы – любимый приём дона Хуана для прекращения моего индульгирования. Стало слишком темно, чтобы писать. Я попросил её принести лампу, но она объяснила, что очень устала и должна немного поспать перед приходом сестричек. Мы пошли в переднюю комнату. Она дала мне одеяло, сама закуталась в другое и мгновенно заснула. Я сел спиной к стене. Кирпичное ложе было жёстким, хотя на нём были постелены четыре соломенных циновки. Удобнее было лечь. Как только я сделал это, я тотчас уснул.

Внезапно я проснулся от невыносимой жажды. Я хотел пойти на кухню, чтобы напиться, но не смог сориентироваться в темноте. Рядом со мной лежала Ла Горда, завернувшись в одеяло. Я тряхнул её два-три раза и попросил, чтобы она помогла мне найти воду. Она пробормотала что-то неразборчивое. Очевидно, она так крепко спала, что не могла проснуться. Я встряхнул её снова, и внезапно она проснулась – только это была не Ла Горда. Тот, кого я тряс, заорал на меня грубым мужским голосом, посылая меня к чёрту. На месте Ла Горды был мужчина! Я смертельно испугался. Спрыгнув с постели, я побежал к передней двери. Но я совершенно не способен был сориентироваться и в результате оказался на кухне. Я схватил лампу и поспешно зажёг её. В этот момент из уборной, находившейся в задней части дома, вышла Ла Горда и спросила меня, в чём дело. Я взволнованно рассказал ей что случилось. Казалось, она тоже была сбита с толку. Её рот приоткрылся, глаза потеряли свой обычный блеск. Она решительно потрясла головой, и это, казалось, восстановило её алертность. Она взяла лампу, и мы пошли в переднюю комнату. В постели никого не было. Ла Горда зажгла ещё три маленьких лампы. Она была явно встревожена. Велев мне оставаться на месте, она открыла дверь в их комнату. Я заметил, что оттуда шёл свет. Она закрыла дверь снова и очень естественным тоном сказала, что тревожиться нечего, ничего не случилось и что она лучше пойдёт приготовит нам что-нибудь поесть. С быстротой и расторопностью настоящей буфетчицы она приготовила еду и горячий шоколадный напиток с кукурузной мукой. Мы сели друг против друга в полном молчании и начали есть.

Ночь была холодной. Похоже, собирался дождь. Три керосиновые лампы, которые она принесла на обеденную площадку, давали умиротворяющий желтоватый свет. Она взяла несколько досок, сложенных штабелем на полу у стенки, и разместила их вертикально, засунув в глубокий паз на поперечной опорной балке крыши. На полу была параллельная балке щель, которая удерживала доски на месте. В результате получилась передвижная стенка, окружавшая обеденную площадку.

– Кто был в постели? – спросил я.

– В постели рядом с тобой была Хосефина, кто же ещё? – ответила она, как бы смакуя каждое слово, а затем рассмеялась. – Она мастер на шутки вроде этой. Вначале я подумала, что это кто-то другой, но потом уловила запах. Так пахнет тело Хосефины, когда она устраивает одну из своих проделок.

– Она что, пыталась испугать меня до смерти? – спросил я.

– Ты знаешь, что не являешься их любимцем, – ответила она. – Им не нравится, что их спихивают с привычного пути. И ещё они вне себя из-за отъезда Соледад. Они не хотят понимать, что нам всем пора покинуть эту местность. Похоже на то, что наш час пробил. Я поняла это сегодня. Когда я ушла из дому, я ощутила, что эти скудные холмы там, снаружи, делают меня усталой. Я никогда не замечала этого вплоть до сегодняшнего дня.

– Куда вы собираетесь уходить?

– Я не знаю. Похоже, что это зависит от тебя. От твоей силы.

– От меня? Как это понимать, Ла Горда?

– Позволь мне объяснить. За день до твоего приезда мы с сестричками шли в город. Я хотела найти тебя там, потому что у меня было очень странное видение в моём сновидении. В этом видении я была в городе вместе с тобой. Я видела тебя так чётко, как вижу сейчас. Ты не знал, кто я такая, но заговорил со мной. Я не могла разобрать, что ты сказал. Я возвращалась к тому же самому видению три раза, но была в этом сновидении не настолько сильной, чтобы понять твои слова. Я сделала вывод, что моё видение означает необходимость пойти в город и довериться своей силе, чтобы найти тебя там. Я была уверена, что ты находишься в пути.

– Сестрички знали, зачем ты взяла их в город? – спросил я.

– Я ничего не сказала им, – ответила она. – Просто взяла их с собой. Мы бродили по улицам всё утро.

Её рассказ вызвал у меня очень странное состояние. Спазмы нервного возбуждения прокатились по всему телу. Я вынужден был встать и пройтись. Затем я снова сел и сказал ей, что в тот самый день я был в городе и всю вторую половину дня бродил по базарной площади, разыскивая дона Хуана. Она уставилась на меня с открытым ртом.

– Должно быть, мы разминулись, – сказала она со вздохом. – Мы были на базаре и в парке. Большую часть дня мы просидели на ступеньках церкви, чтобы не привлекать к себе внимания.

Отель, в котором я остановился, был рядом с церковью. Я вспомнил, что долго стоял, глядя на людей на ступеньках церкви. Что-то побуждало меня внимательно рассматривать их. При всей абсурдности такого чувства я был уверен, что дон Хуан и дон Хенаро должны быть среди этих людей, изображая попрошаек, чтобы увидеть меня.

– Когда вы покинули город? – спросил я.

– Мы ушли около пяти и направились к месту Нагваля в горах, – ответила она.

А я как раз в конце дня вдруг ощутил чёткую уверенность в том, что дон Хуан ушёл. Теперь было совершенно ясно, что именно я чувствовал в течение всего периода розысков дона Хуана. В свете её рассказа я должен был в корне пересмотреть свои позиции. Я объяснял свою уверенность в присутствии дона Хуана в городе как иррациональное ожидание, возникшее в результате многократных встреч с ним в прошлом. Но в городе была Ла Горда, которая искала меня, а она была существом, наиболее близким по характеру к дону Хуану. Я всё время ощущал там именно её присутствие. Рассказ Ла Горды лишь подтвердил то, что моё тело знало без тени сомнения.

Я заметил, что когда я рассказывал ей о своих ощущениях в тот день, её начала бить нервная дрожь.

– Что произошло бы, если бы ты нашла меня? – спросил я.

– Всё было бы по-другому, – ответила она. – Для меня найти тебя означало, что у меня достаточно личной силы, чтобы двигаться вперёд. Поэтому я взяла с собой сестричек. Все мы – ты, я и сестрички – уехали бы вместе в тот же день.

– Куда, Горда?

– Кто знает? – задумчиво сказала Ла Горда. – Если бы у меня было достаточно силы, чтобы найти тебя, то была бы и сила узнать это. Теперь – твоя очередь. Очевидно, у тебя сейчас достаточно силы, чтобы узнать, куда мы должны идти. Понимаешь, что я имею в виду?

В этот момент меня охватила глубокая печаль. Я более остро, чем когда бы то ни было, ощутил отчаяние от своей человеческой бренности и недолговечности. Дон Хуан всегда говорил, что единственным средством, сдерживающим отчаяние, является сознание смерти как ключа к магической схеме существования. Он утверждал, что осознание нашей смерти является единственной вещью, которая даёт нам силу вынести тяжесть и боль нашей жизни и боязни неизвестного. Но он никогда не говорил мне, как вывести это сознание на передний план. Каждый раз, когда я просил его об этом, он настаивал, что единственно возможным фактором является волевой акт, – иначе говоря, я должен принять решение сделать это осознание свидетелем своих действий. Мне казалось, что я сделал это. Но, столкнувшись с решимостью Ла Горды найти меня и уехать со мной, я понял, что если бы она нашла меня в этом городе, я никогда бы не вернулся домой, никогда уже не увидел бы тех, кто мне дорог. Я не был готов к этому. Я приготовился к смерти, но не к тому, чтобы исчезнуть на оставшуюся часть моей жизни, находясь, как должно воину, в полном осознании, без гнева и разочарования, оставив позади свои чувства.

Почти в полном замешательстве я сказал Ла Горде, что не являюсь воином, достойным иметь такую силу, чтобы оставить навсегда мою прежнюю жизнь и знать куда идти и что делать.

– Мы человеческие существа, – сказала она. – Кто знает, что ожидает нас и какого рода силу мы можем иметь?

Я сказал ей, что моя печаль от такого решения слишком велика. Перемены, которым подвергаются маги, слишком радикальны и слишком окончательны. Я рассказал ей про невыносимую печаль Паблито об утрате своей матери.

– Такими ощущениями питается человеческая форма, – сказала она сухо. – Я жалела своих маленьких детей в течение многих лет. Я не могла понять, как Нагваль может быть таким жестоким, приказывая мне сделать то, что я сделала, – оставить своих детей, разрушить свою любовь к ним и забыть их.

Она сказала, что понадобились годы, чтобы понять, что Нагваль тоже должен был сделать выбор – оставить свою форму. Он не был жестоким. Просто у него больше не осталось человеческих чувств. Для него всё было равно. Он принял свою судьбу. Наша с Паблито проблема в этом отношении состояла в том, что никто из нас не принял свою судьбу. Ла Горда сказала с презрением, что Паблито плакал, вспоминая свою мать, свою Мануэлиту, главным образом тогда, когда должен был готовить себе еду. Она предложила мне вспомнить мать Паблито такой, какой она была: старой бестолковой женщиной, которая хотела только одного – быть прислугой для Паблито. Она сказала, что все они считают Паблито трусом, он ведь так несчастлив потому, что его прислуга Мануэлита стала ведьмой Соледад, которая могла бы убить его, раздавив, как клопа.

Ла Горда драматически встала и склонилась над столом так, что её лоб почти коснулся моего.

– Нагваль сказал, что у Паблито необычная судьба, – сказала она. – Мать и сын берутся за одно и то же. Если бы он не был таким трусом, он принял бы свою судьбу и противостоял Соледад как воин, без страха и ненависти. В конце концов лучший победил бы и забрал всё. Если бы победителем вышла Соледад, Паблито должен был быть счастлив своей судьбой и желать ей блага. Но только подлинный воин может знать счастье такого рода.

– Как ко всему этому относится донья Соледад?

– Она не индульгирует в своих ощущениях, – сказала Ла Горда и снова села. – Она приняла свою судьбу с большей готовностью, чем любой из нас. Прежде чем Нагваль помог ей, она была ещё хуже, чем я. По крайней мере, я была молодой; она же была старой коровой, жирной и измученной, и молила о приходе смерти. Теперь смерть должна будет бороться, чтобы заявить свои права на неё.

Меня страшно смущало, как мало времени понадобилось для преображения доньи Соледад. Я сказал Ла Горде, что видел донью Соледад около двух лет назад, и она была всё той же старухой, какой я знал её всегда. Ла Горда рассказала, что в последний раз, когда я был в доме у доньи Соледад, считая, что это всё ещё дом Паблито, Нагваль научил их действовать так, словно ничего не изменилось. Донья Соледад приветствовала меня из кухни, как она всегда это делала, и я фактически не видел её лица. Лидия, Роза и Паблито в совершенстве играли свои роли, чтобы я не мог раскрыть их подлинную деятельность.

– Зачем Нагваль пошёл на все эти хлопоты, Горда?

– Он берёг тебя для чего-то пока ещё неясного. Он намеренно держал тебя вдали от всех нас. Они с Хенаро велели мне никогда не показывать тебе своё лицо, когда ты был поблизости.

– Велели они то же самое и Хосефине?

– Да. Она ненормальная и ничего не может с собой поделать. Ей хотелось разыгрывать с тобой свои шуточки. Она обычно следовала за тобой неподалёку, а ты никогда не знал об этом. Однажды ночью, когда Нагваль взял тебя в горы, она в темноте чуть не столкнула тебя вниз, в ущелье. Нагваль заметил её как раз вовремя. Она проделывала все эти «шуточки» не со злобы, а потому, что это доставляет ей удовольствие. Это её человеческая форма. Хосефина будет такой, пока не потеряет её. Я уже говорила тебе, что все они шестеро немножко психи. Тебе надо понять это, чтобы не быть пойманным в их сети. А если и поймаешься, не гневайся. Они не могут сдерживать себя.

Некоторое время она молчала. Я уловил, что она еле заметно дрожит. Её глаза, казалось, вышли из фокуса, рот приоткрылся, словно мышцы перестали держать нижнюю челюсть. Я был поглощён наблюдением за ней. Она несколько раз встряхнула головой.

– Я только что видела кое-что, – сказала она. – Ты в точности такой же, как сестрички и Хенарос.

Она начала тихо смеяться. Я ничего не сказал. Мне хотелось, чтобы она объяснила всё сама.

– Они сердятся на тебя, потому что до них до сих пор не дошло, что ты не отличаешься от них. Они смотрят на тебя как на Нагваля. Им не понять, что ты индульгируешь своим способом, точно так же, как они – своим.

Она сказала, что Паблито ноет и жалуется, и играет слабовольного человека. Бениньо играет застенчивого человека, который не может даже поднять глаза. Нестор играет мудреца – того, кто всё знает. Лидия играет крутую женщину, которая может сокрушить взглядом кого угодно. Хосефина была ненормальной, на которую нельзя было положиться. Роза была раздражительной девицей, которая кусала москитов за то, что они кусают её. А я был дураком, который приехал из Лос-Анжелеса с блокнотом и кучей нелепых вопросов. И всем нам нравилось вести себя так, как мы привыкли.

– Когда-то я была толстой и вонючей, – продолжала она после паузы. – Я не обращала внимания на то, что другие пинают меня ногами, как собаку. Это была моя форма.

Я должна буду рассказать им, что я увидела относительно тебя, чтобы их не раздражали твои действия.

Я не знал что сказать, чувствуя, что она бесконечно права. Самым важным фактором была не столько безошибочность её утверждений, сколько способ, которым она пришла к своему непосредственному утверждению и свидетелем которого был я сам.

– Как ты увидела это? – спросил я.

– Это просто пришло ко мне, – ответила она.

– Как оно пришло к тебе?

– Я испытала ощущение видения, пришедшее на верхушку моей головы, и просто знала всё это.

Я настаивал на том, чтобы она описала каждую деталь этого «ощущения видения», о котором она только что упомянула. После минутного колебания она уступила, описав мне точно такое же щекочущее ощущение, что было и у меня во время моих столкновений с Соледад и сестричками. Ла Горда сказала, что оно начинается на макушке, а затем опускается вниз по спине и вокруг талии к матке. Она ощущала его внутри своего тела как поглощающее щекочущее раздражение, которое превратилось в знание, что я цепляюсь за свою человеческую форму подобно всем остальным. Разница между нами лишь в том, что я делаю это непонятным для них способом.

– Ты слышишь голос, который говорит всё это? – спросил я.

– Нет. Я просто видела всё, что рассказала тебе о тебе самом, – ответила она.

Я хотел спросить, было ли у неё видение меня, цепляющегося за что-то, но передумал. Я не хотел индульгировать в своём обычном поведении. Кроме того, я знал, что именно она имеет в виду, когда говорит о видении. То же случилось и со мной, когда я был с Розой и Лидией. Я внезапно «знал», где они жили. У меня не было видения их дома, я просто ощутил, что знаю это.

Я спросил её, слышала ли она звук, похожий на треск деревянной палочки, сломавшейся у основания её шеи.

– Нагваль учил нас, как получить ощущение на макушке головы, – сказала она, – но не каждый из нас может вызвать его. Звук позади горла – ещё более трудная вещь. Никто из нас до сих пор не ощущает его. Странно, что у тебя он есть, ведь ты пустой.

– Как действует этот звук? – спросил я. – И что это такое?

– Ты знаешь это лучше, чем я. Что же я ещё могу сказать тебе? – ответила она резко.

Тут она явно поймала себя на раздражительности и, сконфуженно улыбнувшись, опустила голову.

– Я чувствую себя глупо, рассказывая тебе то, что ты уже и так знаешь, – сказала она. – Ты задаёшь мне эти вопросы, чтобы проверить, действительно ли я потеряла форму?

Я сказал ей, что нахожусь в растерянности. Мне кажется, я знаю, что это был за звук; но чтобы знать что-либо на самом деле, мене нужно непременно выразить своё знание в словах. В данном же случае я просто не представлял, где взять эти слова и как их соединить в понятия. Поэтому единственное, что я мог сделать, – это задавать вопросы в надежде, что её ответы могли бы помочь мне.

– Я не могу помочь тебе в случае с твоим звуком, – сказала она.

Я вдруг ощутил невероятный дискомфорт. Я сказал ей, что привык иметь дело с доном Хуаном и что теперь нуждаюсь в нём более, чем когда бы то ни было. Он бы разъяснил мне всё это.

– Тебе недостаёт Нагваля? – спросила она.

Я сказал, что да и что я не понимал, как сильно мне недостаёт его, пока не оказался в его родных краях.

– Тебе недостаёт его потому, что ты всё ещё цепляешься за свою человеческую форму, – сказала она и захихикала, словно наслаждаясь моей печалью.

– А тебе самой недостаёт его, Горда?

– Нет. Не мне. Я – его. Вся моя светимость была изменена. Как мне может недоставать чего-то, что есть я сама?

– Чем отличается твоя светимость?

– Человеческое существо или любое другое создание имеет бледно-жёлтое свечение. Животные – скорее жёлтое, люди – скорее белое, но маг – янтарно-жёлтое, как мёд на солнечном свету. Некоторые женщины-маги – зелёные. Нагваль сказал, что они самые могущественные и самые опасные.

– Какой цвет у тебя, Горда?

– Янтарный, такой же, как у тебя и у всех нас. Об этом мне сказал Нагваль и Хенаро. Все мы янтарные. И все мы, за исключением тебя, похожи на надгробный камень. Обычные люди похожи на яйцо. Именно поэтому Нагваль называл их светящимися яйцами. Маги изменяют не только цвет своей светимости, но и свои очертания. Мы похожи на надгробные камни, только закруглённые с обоих концов.

– А у меня до сих пор очертания яйца, Горда?

– Нет. У тебя тоже очертание камня, но в твоей светимости имеется уродливая тусклая заплата. Пока у тебя есть эта латка, ты не сможешь спокойно летать, как летают маги. Так, как я летала для тебя прошлой ночью. Ты даже не способен сбросить свою человеческую форму.

Я втянулся в страстный спор не столько с ней, сколько с самим собой. Я настаивал, что их точка зрения на способ обретения этой метафизической полноты была абсурдной. Я сказал, что никто не смог бы убедительно доказать мне, что нужно повернуться спиной к своему ребёнку, чтобы осуществить самую неопределённую из целей – войти в мир нагваля. Я был так глубоко убеждён в своей правоте, что вышел из себя и стал сердито кричать на неё. Моя вспышка оставила её равнодушной.

– Это должен делать не каждый, – сказала она, – а только маги, которые хотят войти в другой мир. Есть немало хороших магов, которые видят, но всё же остаются неполными. Быть полным – это только для нас, толтеков.

Возьми, например, Соледад. Она наилучшая колдунья, которую ты смог бы отыскать, и она – неполная. У неё было два ребёнка, одним из которых была девочка. К счастью для Соледад, её дочь умерла. Нагваль сказал, что остриё духа человека, который умирает, снова возвращается к родителям, то есть к тем, кто отдал его. Если человек умирает, имея детей, то остриё переходит к полному ребёнку. А если все дети полные, то остриё уходит к тому, кто обладает большей силой, причём это не обязательно будет лучший из них. Например, когда мать Хосефины умерла, то остриё ушло к самой ненормальной – к Хосефине. Казалось, оно должно было бы пойти к её брату – работящему и достойному человеку. Но у Хосефины было больше силы, чем у её брата. Дочь Соледад умерла, не оставив детей, и Соледад получила поддержку, в результате чего закрыла половину своей дыры. Теперь единственная надежда закрыть её полностью связана для неё со смертью Паблито. В свою очередь для Паблито великая надежда на получение поддержки связана со смертью Соледад.

Я сказал ей в очень сильных выражениях, что всё это вызывает у меня отвращение и ужас. Она согласилась. Раньше она и сама считала, что именно эта установка магов – самая мерзкая вещь, какую только можно вообразить. Она взглянула на меня сияющими глазами. В её усмешке было что-то коварное.

– Нагваль сказал мне, что ты понимаешь всё, но ничего не хочешь делать в соответствии с этим, – сказала она мягким голосом.

Я начал спорить снова. Слова Нагваля обо мне не имеют никакого отношения к той части установки, которую мы сейчас обсуждаем. Я объяснил ей, что люблю детей, очень глубоко чту их и сочувствую их беспомощности в окружающем их устрашающем мире. Я не мог и помыслить о причинении вреда ребёнку ни в коем смысле и ни по какой причине.

– Это правило придумал не Нагваль. Оно создано не человеком, а где-то там, вовне.

Я защищался, говоря, что не сержусь ни на неё, ни на Нагваля, но спорю потому, что не могу постичь смысла всего этого.

– Смысл в том, что нам нужно наше остриё, вся наша сила, чтобы войти в другой мир, – сказала она. – Я была религиозной женщиной и обычно повторяла слова, смысла которых не понимала. Я хотела, чтобы моя душа вошла в Царство Небесное. Я до сих пор хочу этого, несмотря на то, что нахожусь на другом пути. Мир Нагваля и есть Царство Небесное.

Из принципиальных соображений я восстал против религиозного аспекта её утверждений. Дон Хуан приучил меня никогда не рассуждать на эту тему. Она очень спокойно объяснила, что не видит никакой разницы в образе жизни между нами и истинными монахами и священниками. Она указала, что настоящие монахи не только являются как правило полными, но они ещё и никогда не ослабляют себя сексуальными отношениями.

– Нагваль сказал, что в этом и заключается причина, почему они никогда не будут искоренены, кто бы ни пытался искоренить их, – сказала она. – Те, кто стоит за этим, – всегда пустые. Они не обладают мужеством истинных монахов и священников. Мне нравилось, что Нагваль говорил это. Я всегда буду восхищаться монахами и священниками. Мы похожи. Мы отказались от мира, но мы находимся в гуще него. Священники и монахи сделались бы великими летающими магами, если бы кто-нибудь сказал им, что они могут делать это.

Тут я вспомнил о симпатиях моих отца и деда к мексиканской революции. Больше всего они восхищались попыткой искоренить духовенство. Мой отец унаследовал это восхищение от своего отца, а я – от них обоих. Это было своего рода членство, которое мы разделяли. Одной из первых вещей, которые дон Хуан разрушил в моей личности, было именно это членство.

Однажды, как бы провозглашая своё собственное мнение, я сказал дону Хуану то, что я слышал всю жизнь, – что излюбленной уловкой церкви было держать нас в невежестве. Лицо дона Хуана стало очень серьёзным, как будто моё утверждение затронуло какую-то глубокую струну в его душе. Я немедленно подумал о веках эксплуатации, которой подвергались индейцы.

– Эти грязные ублюдки, – сказал он. – Они держали меня в невежестве, да и тебя тоже.

Я сразу уловил его иронию, и мы оба рассмеялись. По правде говоря, мне никогда и в голову не приходило проверить реальность этого положения серьёзным исследованием. Я даже не очень-то верил в него, но мне как будто ничего не оставалось, как только принять его. Я рассказал дону Хуану о своих дедушке и отце и об их либеральных взглядах.

– Не имеет значения, что именно кто-то говорит или делает, – сказал дон Хуан. – Ты сам должен быть безупречным человеком. Битва происходит в этой груди, прямо здесь.

Он мягко постучал по моей груди.

– Если бы твой дедушка или твой отец попытались стать безупречными воинами, – продолжал он, – у них не осталось бы времени на пустяковые битвы. Нам требуется наша энергия и наше время целиком и полностью, чтобы победить весь этот идиотизм в себе. Только это и имеет значение. Остальное не важно. Ничто из того, что твой дед или отец говорили о церкви, не принесло им благополучия. Но вот если ты будешь безупречным воином, то это даст тебе мужество, молодость и силу. Так что тебе надлежит сделать мудрый выбор.

Моим выбором были безупречность и простота жизни воина. Вследствие этого выбора я чувствовал, что должен принять слова Ла Горды самым серьёзным образом. Но это казалось мне даже более угрожающим, чем действия дона Хенаро. Он обычно пугал меня на очень глубоком уровне. Но его действия, хотя и ужасающие, были органично вплетены в непрерывную ткань их учения. Слова и действия Ла Горды угрожали мне иным образом, более конкретным и реальным.

Тело Ла Горды вдруг вздрогнуло. По нему пробежала дрожь, заставляя сокращаться мышцы её рук и плеч. Она схватилась за край стола, неловко пошатнулась. Затем она расслабилась и приняла свой обычный вид.

Она улыбнулась. Её глаза и улыбка были ослепительными. Она сказала небрежным тоном, что только что видела мою дилемму.

– Бесполезно закрывать глаза и делать вид, что ты ничего не понимаешь или не знаешь. Ты можешь делать это с людьми, но не со мной, – сказала она. – Я знаю теперь, почему Нагваль поручил мне рассказать тебе всё это. Я – никто. Ты восхищаешься великими людьми. Нагваль и Хенаро были величайшими из всех.

Она остановилась и посмотрела на меня. Казалось, она ожидала моей реакции на свои слова.

– Ты всё время боролся против того, что тебе говорили Нагваль и Хенаро, – продолжала она. – Именно поэтому ты позади. И боролся с ними ты потому, что они были великими. Это твой способ бытия. Но ты не мог бороться против меня и моего рассказа, потому что ты не хочешь смотреть на меня с уважением. Я – ровня тебе и нахожусь в твоём кругу. Ты любишь бороться с теми, кто лучше тебя. В борьбе с моей позицией для тебя нет вызова. Бедный Нагвальчик! Ты проиграл игру.

Она приблизилась ко мне и прошептала на ухо, что Нагваль говорил ей, что она никогда не должна пытаться забрать у меня мой блокнот. Это так же опасно, как пытаться выхватить кость из пасти голодной собаки. Она положила голову мне на плечо, обняла и засмеялась тихо и мягко.

Её видение сразило меня. Я знал, что она была абсолютно права.

Ла Горда долго держала меня в объятиях, склонив голову мне на плечо. Близость её тела каким-то образом очень успокаивала меня. В этом она была в точности подобна дону Хуану. Она излучала силу, уверенность, твёрдость. Она ошибалась, считая, что я не восхищаюсь ею.

– Давай оставим всё это, – сказала она внезапно. – Поговорим о том, что нам предстоит делать сегодня вечером.

– Что именно мы будем делать сегодня, Горда?

– Нам предстоит последнее свидание с силой.

– Это снова будет ужасная битва с чем-то?

– Нет. Сестрички просто собираются показать тебе нечто такое, что завершит твой визит сюда. Нагваль сказал мне, что после этого ты сможешь уехать и никогда не вернуться или предпочтёшь остаться с нами. Но в любом случае мы должны показать тебе своё искусство. Искусство сновидения.

– А что это за искусство?

– Хенаро говорил мне, что он терял время опять и опять, чтобы познакомить тебя с искусством сновидящих. Он показал тебе своё другое тело – тело сновидения. Однажды он даже заставил тебя быть в двух местах одновременно. Но твоя пустота помешала тебе видеть то, что он демонстрировал тебе. Это выглядело так, словно все его усилия провалились через дыру в твоём теле.

Кажется, теперь всё обстоит иначе. Хенаро сделал сестричек настоящими сновидящими, и сегодня вечером они покажут искусство Хенаро. В этом отношении сестрички являются истинными детьми Хенаро.

Это напомнило мне о словах Паблито, который говорил, что мы являемся детьми обоих и что мы – толтеки. Я спросил её, что он подразумевал под этим.

– Нагваль говорил мне, что на языке бенефактора маги обычно назывались толтеками, – ответила она.

– А что это за язык?

– Он никогда не рассказывал. Но они с Хенаро обычно разговаривали на языке, который никто не мог понять. А ведь все мы вместе знаем четыре индейских языка.

– Дон Хенаро тоже говорил, что он толтек?

– У него был тот же бенефактор, так что он говорил то же самое.

Из ответов Ла Горды я начал подозревать, что она то ли сама знает очень мало, то ли не хочет говорить об этом со мной. Я сказал ей о своих выводах. Она призналась, что никогда не уделяла большого внимания этой теме, и удивилась, что это так важно для меня. Я прочёл ей настоящую лекцию по этнографии Центральной Мексики.

– Маг становится толтеком только тогда, когда овладеет секретами сталкинга и сновидения, – сказала она небрежно. – Нагваль и Хенаро получили эти секреты от своего бенефактора и потом хранили их в своих телах. Мы делаем то же самое. И потому мы являемся толтеками, подобно Нагвалю и Хенаро.

Нагваль учил тебя и меня быть бесстрастными. Я более бесстрастна чем ты, потому что я бесформенна. У тебя всё ещё сохранилась твоя форма, и ты пуст. Поэтому ты цепляешься за каждый сучок. Однако однажды ты снова будешь полным. И тогда ты поймёшь, что Нагваль был прав. Он сказал, что мир людей поднимается и опускается и что люди поднимаются и опускаются вместе со своим миром. Как магам нам нечего следовать за ними в подъёмах и спусках.

Искусство магов состоит в том, чтобы быть вне всего и быть незаметными. И самым главным в искусстве магов является то, чтобы никогда не расточать понапрасну свою силу. Нагваль сказал мне, что твоя проблема – вечно попадаться в ловушку идиотских дел вроде того, чем ты занимаешься сейчас. Я уверена, что ты собираешься расспрашивать нас всех о толтеках, но так и не соберёшься спросить нас о внимании.

Её смех был чистым и заразительным. Я вынужден был согласиться, что она права. Мелкие проблемы всегда пленяли меня. Я только сказал ей, что озадачен употреблением слова «внимание».

– Я уже говорила тебе о том, что Нагваль рассказывал нам о внимании, – сказала она. – Мы удерживаем своим вниманием образы мира. Обучать мужчину-мага очень трудно, потому что его внимание всегда закрыто, сфокусировано на чём-нибудь. А вот женщина всегда открыта. Поэтому она большую часть своего времени ни на чём не фокусирует своё внимание, особенно в течение менструального периода. Нагваль рассказал мне, а затем продемонстрировал, что в эти дни я могу полностью отвлечь своё внимание от образов мира. Если я не фиксирую его на мире, то мир рушится.

– Как это делается. Горда?

– Это очень просто. Женщина-маг использует трещину между мирами, о которой я уже упоминала. Когда женщина менструирует, она не способна фокусировать своё внимание. Это и есть та трещина, о которой говорил мне Нагваль. Прекратив бороться за фокусирование, женщина должна отвлечься от образов мира, созерцая отдельные холмы, воду, например – реку, или облака.

Во время созерцания у тебя начинает кружиться голова и глаза устают, но если ты немного прикроешь их и мигнёшь и сместишь их от одной горы к другой или от одного облака к другому, то созерцать можно часами или целыми днями, если это необходимо.

Нагваль обычно заставлял нас сидеть у двери и созерцать те круглые холмы на другой стороне долины. Иногда мы сидели так по несколько дней, пока трещина не открывалась.

Мне хотелось узнать об этом больше, но она замолчала и поспешно села вплотную ко мне. Она сделала мне рукой знак прислушаться. Я услышал слабый шелест и внезапно на кухню вошла Лидия. Я подумал, что она, должно быть, спала, и звук наших голосов разбудил её.

Она сменила западную одежду на длинное платье вроде тех, что обычно носили индейские женщины. На плечи была накинута шаль, она была босая. Длинное платье не делало её старше, скорее она была похожа на ребёнка, одетого в наряд взрослой женщины.

Она подошла и очень официально приветствовала Ла Горду: «Добрый вечер, Горда». Затем она повернулась ко мне и сказала: «Добрый вечер, Нагваль».

Её приветствие было таким неожиданным и таким серьёзным, что я чуть было не рассмеялся, но уловил предостережение Ла Горды. Она сделала вид, что чешет макушку головы тыльной стороной сжатой в кулак левой руки.

Я повторил следом за Ла Гордой: «Добрый вечер, Лидия».

Она села в конце стола справа от меня. Я не знал, начинать ли мне беседу. Только я собрался что-то сказать, как Ла Горда стукнула меня коленкой по ноге и едва заметным движением бровей дала мне знак слушать. Я снова услышал приглушённый шорох длинного платья, соприкасающегося с полом. Хосефина секунду постояла у двери, прежде чем направиться к столу. Она приветствовала меня, Лидию и Ла Горду точно таким же образом. Я не мог оставаться серьёзным, глядя на неё. Она тоже была босая, одета в длинное платье и шаль, но её платье было на три размера больше и она подложила под него толстую прокладку. Это было чудовищно несовместимо: худое и юное лицо – и гротескно раздутое тело.

Она взяла скамейку и поставила её с левого конца стола. Все трое выглядели чрезвычайно серьёзными. Они сидели, сдвинув ноги вместе, и держались очень прямо. Я ещё раз услышал шуршание платья и вошла Роза. Она была одета так же, как и другие, и тоже босая. Её приветствие было таким же официальным и, естественно, относилось и к Хосефине. Все ответили точно таким же тоном. Она села напротив, лицом ко мне. Все мы довольно долго молчали.

Внезапно Ла Горда заговорила, и звук её голоса заставил подскочить всех остальных. Указав на меня, она сказала, что Нагваль собирается показать им своих союзников и намерен воспользоваться специальным зовом, чтобы вызвать их в комнату.

Попытавшись обратить всё это в шутку, я сказал, что Нагваля здесь нет, так что он не может показать никаких союзников. Мне показалось, что они собираются рассмеяться. Ла Горда закрыла лицо рукой, а сестрички уставились на меня. Ла Горда приложила пальцы к моим губам и прошептала на ухо, что мне абсолютно необходимо воздержаться от идиотских высказываний. Она взглянула мне прямо в глаза и сказала, что я должен позвать союзников, воспроизводя «зов бабочек».

Я неохотно послушался. Но не успел я начать, как дух ситуации овладел мною, и через мгновенье я обнаружил, что с максимальной концентрацией отдаюсь воспроизведению этого звука. Я модулировал его звучание и управлял воздухом, выталкиваемым из лёгких таким образом, чтобы произвести самое длительное постукивание. Оно звучало довольно мелодично.

Я набрал невероятное количество воздуха, чтобы начать новую серию, и внезапно остановился; что-то снаружи дома откликнулось на мой зов. Постукивающие звуки были слышны со всех сторон и шли даже с крыши. Сестрички вскочили и столпились вокруг меня и Ла Горды, как испуганные дети.

– Пожалуйста, Нагваль, не вызывай ничего в дом, – умоляла Лидия.

Даже Ла Горда казалась немного испуганной. Она резко приказала мне остановиться. Я в любом случае не собирался продолжать свой зов. Однако союзники – как бесформенные силы или как существа, которые шныряли за дверью – были уже независимы от моего зова. Я снова ощутил, как и две ночи назад в доме Хенаро, невыносимую тяжесть, навалившуюся на весь дом. Я буквально физически чувствовал её в середине живота как зуд, нервозность, которая вскоре превратилась в настоящее физическое страдание. Три сестрички были вне себя от страха, особенно Лидия и Хосефина. Обе они скулили, как раненые собаки. Все они окружили меня и уцепились за мою одежду. Роза заползла под стол и засунула голову между моими ногами. Только Ла Горда стояла позади меня, стараясь сохранять спокойствие. Через несколько секунд истерия и страх этих трёх девушек возросли до огромных размеров. Ла Горда наклонилась и прошептала, что я должен издать противоположный звук – звук, который рассеет их. Я был крайне смущён, так как понятия не имел ни о каком другом звуке. Но затем возникло знакомое щекочущее ощущение на макушке, дрожь в теле, и я неизвестно почему вдруг вспомнил особый свист, который дон Хуан обычно использовал ночью и которому старался научить меня. Он описал мне это как средство удерживать равновесие во время ходьбы, чтобы в темноте не сбиться с пути.

Когда я начал свистеть таким образом, давление в области живота прекратилось. Ла Горда улыбнулась и вздохнула с облегчением, а сестрички отодвинулись от меня, хихикая так, словно всё это было только шуткой.

У меня начали появляться мысли, которые дон Хуан наверняка назвал бы индульгированием в самый неподходящий момент. Уж слишком резкой была перемена от достаточно приятного общения с Ла Гордой до нынешней невероятной ситуации. Например, я думал, а не было ли всё это просто розыгрышем с их стороны. Но я был слишком слаб и почти терял сознание. В ушах шумело, а напряжение в области живота было таким сильным, что заставило подумать о серьёзном заболевании. Я положил голову на край стола, но через несколько минут уже чувствовал себя настолько неплохо, что смог выпрямиться.

Девушки, казалось, уже забыли, как они были перепуганы. Они смеялись, толкали друг друга, повязывая свои шали вокруг талии. Ла Горда не казалось ни нервной, ни расслабленной.

Вдруг две другие девушки толкнули Розу, и она упала со скамейки, где все трое сидели. Она приземлилась на ягодицы. Мне казалось, что она разъярится, но она захихикала. Я взглянул на Ла Горду, ожидая указаний. Она сидела, держа спину очень прямо. Её глаза были полуприкрыты и фиксированы на Розе. Сестрички смеялись громко, как истеричные школьницы. Лидия толкнула Хосефину и заставила её упасть рядом с Розой на пол. Когда Хосефина оказалась на полу, их смех немедленно затих. Роза и Хосефина вздрогнули всем телом, проделав непонятные движения ягодицами: они двигали ими из стороны в сторону, как бы расширяя что-то на полу. Затем они молча вскочили, как два ягуара, и взяли Лидию за руки. Все трое совершенно бесшумно покружились пару раз по комнате. Роза и Хосефина взяли Лидию подмышки и пронесли её, идя на цыпочках, два-три раза вокруг стола. Затем все трое рухнули, словно в коленях у них были одновременно сжавшиеся пружины. Их длинные платья вздулись, придав им вид огромных шаров. Очутившись на полу, они стали ещё бесшумнее. Не было никаких других звуков, кроме лёгкого шуршания их платьев, когда они вертелись и ползали. Казалось, я смотрю стереофильм с отключенным звуком.

Ла Горда молча наблюдала за ними, сидя рядом со мной. Внезапно она встала и с акробатическим проворством побежала к двери на углу обеденной площадки, ведущей в их комнату. Прежде чем достигнуть двери, она упала на правый бок и плечо, сразу перевернулась, встала, увлекаемая инерцией своего вращения, и распахнула дверь. Она проделала всё это в абсолютной тишине.

Три девушки вертелись и ползали по полу, как гигантские шарообразные насекомые. Ла Горда подала мне сигнал подойти к ней. Мы вошли в комнату, и она усадила меня спиной к дверной раме, прямо на полу. Сама она села справа от меня, также спиной к раме. Она заставила меня переплести пальцы и сложить руки над пупком.

Сначала я пытался делить внимание между Ла Гордой, сестричками и комнатой. Но как только Ла Горда устроила меня в этой позе, моё внимание было целиком захвачено комнатой. Все три девушки лежали в центре большой белой квадратной комнаты с кирпичными полами. Там было четыре керосиновых лампы, по одной на каждой стене, размещённые на встроенных полочках в шести футах над полом. Потолка в комнате не было. Огромные балки крыши были затемнены, и это создавало впечатление невероятного помещения, открытого сверху. В самом углу, одна напротив другой находились две двери. Когда я взглянул через комнату на закрытую дверь, я заметил, что стены комнаты были ориентированы по сторонам света. Дверь, где мы находились, была в северо-западном углу.

Роза, Лидия и Хосефина несколько раз покрутились вокруг комнаты против часовой стрелки. Я напрягался, чтобы услышать шуршание их платьев, но тишина была абсолютной. Я мог слышать только дыхание Ла Горды. Сестрички наконец остановились и сели спиной к стенам, каждая под своей лампой. Лидия сидела у восточной стены, Роза – у северной, а Хосефина – у западной.

Ла Горда встала, закрыла дверь позади нас и заперла её на щеколду. Она заставила меня отодвинуться на несколько дюймов, не меняя позы, пока я не оказался спиной к двери. Затем она молча пересекла комнату и села под лампой у южной стены. Это, по-видимому, послужило сигналом. Лидия встала и начала ходить на цыпочках по периметру комнаты вдоль стен. Собственно, это была не ходьба, а скорее беззвучное скольжение. Она увеличивала скорость, ступая на стыке пола и стен. Она перепрыгивала через Розу, Хосефину, Ла Горду и меня каждый раз, когда добиралась до мест, где мы сидели. Я ощущал, как её длинное платье задевало меня при каждом её обороте. Чем быстрее она бегала, тем выше оказывалась на стенах. Наступил момент, когда Лидия молча бегала вокруг четырёх стен комнаты примерно в семи-восьми футах над полом. Вид девушки, бегающей перпендикулярно стенам, был таким невероятным, что это смахивало на гротеск. Её длинное облачение делало картину ещё более сверхъестественной. Казалось, тяготение не имело никакого отношения к ней самой, но действовало на её длинную юбку – она свисала вниз. Я ощущал её всякий раз, когда она, как штора, проносилась по моему лицу.

Она захватила моё внимание на уровне, которого я не мог и вообразить. Напряжение от концентрации на её движении было таким сильным, что у меня начались конвульсии в животе. Я буквально ощущал животом её бег. Мои глаза расфокусировались. На последнем крошечном остатке способности к концентрации я увидел, как Лидия сошла вниз по диагонали восточной стены и остановилась посреди комнаты.

Она запыхалась, тяжело дыша и обливаясь потом, как Ла Горда после демонстрации своего полёта. Ей было трудно сохранять равновесие. Через секунду она пошла к своему месту у восточной стены и повалилась на пол, как мокрая тряпка. Казалось, она потеряла сознание, но затем я увидел, что она уже почти спокойно дышит ртом.

После нескольких минут неподвижности, вполне достаточных для того, чтобы Лидия полностью пришла в себя и села прямо, встала Роза, беззвучно пробежала по центру комнаты, повернулась на пятках и побежала обратно к своему месту. Это дало ей возможность разбежаться для диковинного прыжка. Она подпрыгнула в воздух, как баскетболист, вдоль вертикального пролёта стены, и её руки поднялись над стенами, которые возвышались более чем на десять футов. Мне было видно, как её тело ударилось о стену, хотя звука удара не было. Я ожидал, что в результате столкновения её отбросит обратно на пол, но она осталась висеть там, прикрепившись к стене. С моего места это выглядело так, словно она держалась левой рукой за какой-то крюк. Она минуту раскачивалась, как маятник, затем переместилась на три-четыре фута влево, оттолкнувшись правой рукой от стены, когда размах её качания был максимальным. Она повторила эти раскачивания и перемещения три или четыре раза, пролетев таким образом вокруг всей комнаты, а затем перебралась к балкам крыши, где рискованно болталась, вися на невидимом крюке.

Когда она сделала это, я вдруг осознал, что в её левой руке не было никакого крючка. На самом деле это было каким-то свойством её руки, которое позволяло ей висеть на ней. Той же самой руки, которой она атаковала меня позапрошлой ночью.

Её демонстрация завершилась свисанием с балок в самом центре комнаты. Внезапно она потеряла сцепление, сорвавшись с высоты пятнадцать-шестнадцать футов. Перед тем, как она беззвучно приземлилась, секунду она выглядела, как вывернутый силой ветра зонтик. Её обнажённое тело казалось ручкой зонтика, прикреплённой к тёмной массе платья.

Моё тело ощутило толчок от её падения, наверное, больше, чем она сама. Она приземлилась, присев на корточки, и какое-то время оставалась неподвижной, стараясь перевести дыхание. Я растянулся на полу, испытывая болезненные спазмы в животе.

Ла Горда пересекла комнату, взяла свою шаль и повязала её вокруг моего живота, обмотав её два-три раза как пояс. Она тенью вернулась обратно к южной стороне.

Пока она делала всё это, я потерял из виду Розу. Когда я поднял глаза, та снова сидела у южной стены. Теперь уже Хосефина молча направлялась в центр комнаты. Она расхаживала взад и вперёд между местом, где сидел я, и своим, у западной стены. Она всё время была обращена лицом ко мне. Приблизившись к своему месту, она внезапно подняла левое предплечье и поместила его прямо перед лицом, словно хотела заслониться от меня. Она на секунду закрыла за предплечьем половину своего лица. Потом опустила его и подняла снова, на этот раз закрыв всё лицо. Она бесчисленное количество раз повторяла этот процесс, беззвучно расхаживая по комнате из одного конца в другой. Каждый раз, когда она поднимала предплечье, всё большая часть её тела исчезала из моего поля зрения. Наступил момент, когда она закрыла всё своё тело, раздутое за счёт одежды, своим тонким предплечьем. Казалось, словно заслоняя всё моё тело, находящееся в десяти-двенадцати футах от неё, от своего взора – задача вполне выполнимая, её она легко могла решить за счёт ширины своего предплечья – она заслонила от моего взгляда и своё тело – а уж это никак нельзя было сделать за счёт ширины её предплечья.

Когда она закрыла всё своё тело, я мог различать только силуэт её висящего в воздухе предплечья. Он, покачиваясь, двигался из одного утла комнаты в другой, и только однажды я мог смутно увидеть и саму руку.

Я почувствовал отвращение, невыносимую дурноту. Двигающееся и покачивающееся предплечье истощало мою энергию. Я соскользнул на бок, не в силах сохранять равновесие, и увидел, как рука падает на землю. Хосефина лежала на полу, накрытая одеждами, словно её вздутое платье взорвалось. Она лежала на спине, раскинув руки.

Мне потребовалось довольно много времени, чтобы восстановить физическое равновесие. Моя одежда промокла от пота. Всё это подействовало не только на меня. Все они были измотанными и мокрыми. Ла Горда держалась лучше всех, но и её контроль был, по-видимому, на грани срыва. Я мог слышать, как все они, включая Ла Горду, дышат ртом.

Когда я снова полностью пришёл в себя, все сидели на своих местах. Сестрички пристально смотрели на меня. Краешком глаза я видел, что у Ла Горды глаза были полуприкрыты. Внезапно она бесшумно перекатилась в мою сторону и прошептала мне на ухо, что я должен начать свой «зов бабочки», продолжая до тех пор, пока союзники не вернутся в дом и не будут готовы взять нас.

Я был в нерешительности. Она прошептала, что другого способа изменить направление не существует и что мы должны закончить то, что начали. Сняв свою шаль с моего пояса, она опять перекатилась на своё место и села.

Я поднёс руку к губам и попытался издать постукивающий звук. Поначалу это казалось очень трудным. Губы были сухими, а руки потными, но после первой неудачи у меня появилось ощущение бодрости и хорошего тонуса. У меня получился самый великолепный зов, который я когда-либо издавал. Он напоминал мне такой же звук, который я когда-то давным-давно слышал в ответ на свой. Когда я остановился, чтобы передохнуть, то услышал ответное постукивание со всех сторон.

Ла Горда сделала мне знак продолжать. Я выдал ещё три серии. Последняя была совершенно гипнотической. Мне даже не пришлось набирать много воздуха и выпускать его небольшими порциями, как я делал это всегда. На этот раз постукивающий звук свободно лился из моего горла. Мне даже не нужно бьио использовать край ладони, чтобы издать его.

Внезапно Ла Горда бросилась ко мне, подхватила под руки и потащила на середину комнаты. Её действие нарушило мою абсолютную концентрацию. Я заметил, что Лидия держит меня за правую руку, Хосефина – за левую, а Роза пятится назад передо мной и поддерживает меня за пояс вытянутыми руками. Ла Горда была позади меня. Она приказала мне протянуть руки назад и схватиться за шаль, которую она повязала вокруг шеи и плеч как упряжь.

Тут я заметил, что в комнате кроме нас было ещё что-то, хотя и не мог сказать, что именно. Сестрички дрожали. Я знал, что они видят это, хотя сам ничего различить не мог. Я также знал, что Ла Горда собирается повторить то, что делала в доме дона Хенаро. Внезапно я почувствовал ветер из глаза-двери, вытягивающий нас. Я изо всех сил уцепился за край шали Ла Горды, а сестрички схватились за меня. Я ощутил, что мы кружимся, кувыркаемся и раскачиваемся из стороны в сторону, как гигантский невесомый лист.

Я открыл глаза и увидел, что мы похожи на пучок. Мы то ли стояли, то ли горизонтально неслись в воздухе – я не мог разобрать, так как не имел точки опоры для чувств. Затем так же внезапно, как и поднялись, мы стали опускаться. Я чувствовал падение серединой своего живота и завопил от боли. Мои вопли слились с воплями сестричек. Вдруг я ощутил невыносимый толчок в ногах и подумал, что, должно быть, сломал их.

Следующим моим впечатлением было ощущение, что что-то проникло в мой нос. Я лежал на спине в полной темноте. Приподнявшись, я понял, что это Ла Горда щекочет мне ноздри прутиком. Я не чувствовал ни опустошённости, ни даже усталости. Вскочив на ноги, я был протрясён увиденным. Мы находились не в доме, а на бесплодном каменистом холме. Я сделал шаг и едва не упал, споткнувшись о чьё-то тело. Я узнал Хосефину. Она была очень горячей. Казалось, у неё был жар. Я попытался заставить её сесть, но она была совершенно вялой. Рядом с ней лежала Роза. По контрасту её тело было холодным, как лёд. Я положил их одну на другую и потряс. Это движение привело их в чувство.

Ла Горда тем временем нашла Лидию и заставила её идти. Спустя несколько минут все мы были на ногах. Мы находились, по-видимому, в полумиле к востоку от дома.

Несколько лет назад дон Хуан вызвал у меня аналогичное переживание, но с помощью психотропных растений. По всей вероятности, он заставил меня летать, и я приземлился на некотором расстоянии от его дома. В то время я пытался объяснить это событие рациональными причинами. Оснований для такого объяснения у меня не было, и я вынужден был пойти по одному из двух возможных путей: или объяснить происшедшее тем, что дон Хуан перенёс меня на удалённое поле, пока я находился в бессознательном состоянии под действием психотропного растения, или утверждать, что под влиянием алкалоидов я поверил в то, что внушил мне дон Хуан. То есть, что я летал.

На этот раз у меня не было другого выхода, как только набраться мужества и признать, что я летал. Я попытался индульгировать в сомнениях и сочинять, как четыре девушки перенесли меня на этот холм. Я громко засмеялся, не в силах сдержать непонятный восторг.

Это был рецидив моей старой болезни. Мой разум, который был временно блокирован, опять начал захватывать власть надо мной. Мне хотелось победить его. Или, точнее сказать, – в свете диковинных действий, которые я наблюдал и выполнял со дня моего приезда, – мой разум отстаивал свою независимость от более сложного комплекса, который, кажется, и был «мною». Тем мною, которого я не знал.

С позиции почти незаинтересованного наблюдателя я следил, как мой разум борется, чтобы найти подходящие разумные объяснения, в то время как другая, гораздо большая часть меня могла больше не заботиться об объяснении вообще чего бы то ни было.

Ла Горда выстроила трёх девушек в линию, затем потянула меня к себе. Все они сложили руки за спиной. Ла Горда заставила меня сделать то же самое. Она вытянула мои руки как можно дальше назад, велела мне согнуть их и захватить мои предплечья как можно крепче и ближе к локтям. Это создавало сильное мышечное напряжение в плечевых суставах. Она давила на моё туловище вперёд до тех пор, пока я совсем не согнулся. Затем она издала особый птичий крик. Это был сигнал. Лидия начала двигаться. В темноте её движения напоминали мне движения конькобежца. Она шла быстро и молча и за несколько минут исчезла из виду. Ла Горда издала один за другим ещё два птичьих крика, и Роза с Хосефиной удалились тем же способом, что и Лидия. Ла Горда велела мне следовать рядом с ней. Она издала ещё один птичий крик, и мы тронулись с места.

Я был удивлён лёгкостью, с которой шёл. Всё моё равновесие было сосредоточено в ногах. То, что руки находились за спиной, не только не препятствовало движениям, но помогало мне поддерживать это необычное равновесие. Но больше всего меня удивила плавность моей походки.

Достигнув дороги, мы стали идти нормально. Мы прошли мимо двух человек, идущих в противоположном направлении. Когда мы добрались до дома, сестрички уже стояли у двери, не решаясь войти. Ла Горда сказала им, что хотя я не могу управлять союзниками, но мог и призывать их, и заставлять их уйти. Союзники больше не будут беспокоить нас. Девушки поверили ей, чего нельзя было сказать обо мне.

Мы вошли внутрь. Все они очень спокойно и быстро разделись, облились холодной водой и сменили одежду. Я сделал то же самое. Ла Горда принесла мне мою старую одежду, которая хранилась обычно в доме дона Хуана в коробке, и я переоделся.

Все мы были в приподнятом настроении. Я попросил Ла Горду объяснить мне, что мы делали.

– Мы поговорим об этом позже, – сказала она твёрдо.

Тут я вспомнил, что пакеты, которые я привёз им, всё ещё были в машине. Я подумал, что пока Ла Горда готовит нам еду, можно пойти и вытащить их. Я вышел, взял их, принёс в дом и положил на стол. Лидия спросила, распределил ли я подарки. Я сказал, что хочу, чтобы они сами выбрали то, что им нравится. Она отказалась, сказав, что, несомненно, у меня было приготовлено что-то особое для Паблито и Нестора, а для них – груда безделушек, которые я высыпал на стол, чтобы они дрались за них.

– Кроме того, ты ничего не привёз для Бениньо, – сказала она, подойдя ко мне сбоку, и взглянула на меня с напускной серьёзностью. – Ты не должен оскорблять чувства Хенарос, давая им два подарка на троих.

Они все засмеялись. Мне было неловко. Она была совершенно права.

– Ты беззаботный. Именно поэтому ты никогда не нравился мне, – сказала Лидия, погасив улыбку и нахмурившись. – Ты никогда не приветствовал меня с симпатией или уважением. Каждый раз ты только делал вид, что рад видеть меня.

Она имитировала моё явно неискреннее приветствие, которым я пользовался много раз в прошлом.

– Почему ты никогда не спрашивал меня, как у меня дела? – спросила Лидия.

Я перестал писать. Мне просто никогда не приходило в голову спрашивать её о чём-либо. Я сказал ей, что мне нет оправдания. Вмешалась Ла Горда, сказав, что я никогда не сказал при встрече больше двух слов Лидии и Розе по очень простой причине: я привык разговаривать только с женщинами, которыми увлечён в том или ином смысле. Ла Горда добавила, что Нагваль велел им только отвечать на мои вопросы, а если я к ним не обращаюсь, то они не должны были ничего говорить сами.

Роза сказала, что не любит меня, потому что я всегда смеялся и пытался потешать всех. Хосефина добавила, что я никогда не замечал её, и она невзлюбила меня как раз за эти невыносимые шутки.

– Я хочу, чтобы ты знал, что я не признаю тебя как Нагваля, – сказала мне Лидия. – Ты очень тупой. Ты ничего не знаешь. Я знаю больше тебя. Как я могу уважать тебя?

Она добавила, что я могу убираться туда, откуда пришёл, или хоть провалиться в преисподнюю.

Роза и Хосефина не сказали ни слова. Однако, судя по серьёзному и неприветливому выражению их лиц, они были согласны с Лидией.

– Как этот человек может вести нас? – спросила Лидия Ла Горду. – Он не настоящий Нагваль. Он человек. Он собирается делать из нас таких же идиотов, как он сам.

Когда она говорила это, я видел, как выражение лиц Розы и Хосефины становится всё более и более враждебным.

Ла Горда вмешалась и объяснила им то, что она видела обо мне раньше. Она добавила, что она советует мне больше не попадаться в их ловушки, но рекомендует то же самое и им – не попадаться в мои.

После того как Лидия сначала продемонстрировала мне свою вполне обоснованную неподдельную враждебность, я был изумлён, как легко она поддалась замечаниям Ла Горды. Она даже улыбнулась мне, а потом подошла и села рядом со мной.

– Ты на самом деле такой же, как мы, да? – спросила она смущённо.

Я не знал, что сказать. Я боялся допустить промах.

Лидия явно была лидером сестричек. В тот момент, когда она улыбнулась мне, две другие тотчас были охвачены тем же настроением.

Ла Горда сказала, чтобы они не обращали внимания на мой карандаш и бумагу и на мои постоянные вопросы и что я, в свою очередь, не должен тревожиться, если они вовлекаются в своё любимое занятие – индульгирование на самих себе.

Все трое сели около меня. Ла Горда подошла к столу, взяла пакеты и отнесла их в мою машину. Я попросил Лидию извинить меня за мои непростительные промахи и попросил всех рассказать мне, как они стали ученицами дона Хуана. Чтобы заставить их чувствовать себя непринуждённо, я описал свою встречу с доном Хуаном. Их рассказы повторили то, что я уже знал от доньи Соледад.

Лидия сказала, что они вольны были оставить мир дона Хуана, но их выбор был – остаться. Сама она была самой первой ученицей и имела возможность уйти. Когда Нагваль и Хенаро вылечили её, Нагваль указал ей на дверь и сказал, что если она уйдёт теперь, то дверь закроется и никогда не откроется снова.

– Моя судьба была решена, когда дверь закрылась, – сказала мне Лидия. – В точности то же случилось и с тобой. Нагваль говорил мне, что, когда он наложил на тебя заплату, у тебя была возможность покинуть его. Но ты не сделал этого.

Я помнил о том решении более живо, чем о чём угодно другом. Я рассказал им, как дон Хуан заставил меня поверить, что за ним охотится женщина-маг, а затем предоставил мне выбор – или покинуть его навсегда, или остаться, чтобы помочь ему вести войну против этой ведьмы. Потом оказалось, что мнимым врагом была одна из его сотрудниц. Вступив в борьбу с ней – как я думал, в защиту дона Хуана – я направил её против себя, и она стала тем, что он назвал моим «стоящим противником».

Я спросил у Лидии, были ли у них такие противники.

– Мы не такие тупые, как ты, – сказала Роза. – Мы никогда не нуждались ни в каком кнуте.

– Паблито как раз такой тупица, – сказала Роза. – Его противником является Соледад. Впрочем, я не знаю, насколько она стоящая. Но, как гласит пословица, нет курицы, так съешь и луковицу.

Они засмеялись и заколотили по столу.

Я спросил у них, знал ли кто-нибудь Ла Каталину, женщину-мага, которую дон Хуан натравил на меня. Они отрицательно покачали головами.

– Я знаю её, – сказала Ла Горда, стоя у кухонной плиты. – Она из цикла Нагваля, а выглядит так, как будто ей лет тридцать.

– Что такое цикл, Горда? – спросил я.

Она подошла к столу, поставила ногу на скамейку и, облокотясь на неё, подпёрла рукой подбородок.

– Маги, подобные Нагвалю и Хенаро, имеют два цикла. Первый – это когда они ещё человеческие существа, подобные нам. Мы находимся в первом цикле. Каждому из нас было дано задание, и это задание вынуждает нас оставить человеческую форму. Элихио, мы пятеро и Хенарос относимся к одному и тому же циклу. Второй цикл наступает тогда, когда маг больше не является человеческим существом. Такими были Нагваль и Хенаро. Они пришли учить нас. И после того как они обучили нас, они ушли. Мы являемся вторым циклом для них. Нагваль и Ла Каталина подобны тебе и Лидии. Они находятся в таком же взаимодействии. Она ужасающий маг, в точности как Лидия.

Ла Горда вернулась к кухонной плите. Сестрички, казалось, нервничали.

– Эта женщина, должно быть, знает растения силы, – сказала Лидия Ла Горде.

Ла Горда ответила, что так оно и есть. Я спросил, давали ли им когда-нибудь растения силы.

– Нам троим не давали, – ответила Лидия. – Растения силы дают только пустым людям, таким, как ты и Ла Горда.

– Как Нагваль давал тебе их? – спросил я Ла Горду.

Ла Горда подняла над головой два пальца.

– Нагваль давал ей свою трубку дважды, – сказала Лидия. – И оба раза у неё ехала крыша.

– Что происходило, Горда? – спросил я.

– Я становилась сумасшедшей, – сказала Ла Горда, подойдя к столу. – Растения силы давали нам потому, что Нагваль накладывал латки на наши тела. Моя пристала быстро, а у тебя это протекало трудно. Нагваль сказал, что ты ещё ненормальней Хосефины и такой же невыносимый, как Лидия, и он вынужден был давать тебе растения силы огромное количество раз.

Ла Горда объяснила, что растения использовали только те маги, которые в совершенстве владели эти искусством. Эти растения были таким могущественным средством, что для правильного обращения с ними требовалось самое безупречное внимание со стороны магов. Нужна была целая жизнь, чтобы натренировать своё внимание до необходимого уровня. Ла Горда сказала, что полный человек не нуждается в растениях силы и что ни сестрички, ни Хенарос никогда не принимали их. Но в какой-то момент, когда они усовершенствуют своё искусство сновидения, им придётся воспользоваться растениями силы для получения завершающего тотального толчка. Это будет толчок такой силы, что нам невозможно и представить его.

– А тебе тоже придётся принимать их? – спросил я Ла Горду.

– Всем нам, – ответила она. – Нагваль сказал, что ты должен будешь знать об этом моменте раньше, чем любой из нас.

Я некоторое время думал на эту тему. Психотропные растения оказывали на меня ужасающее воздействие. Они, казалось, достигали какого-то обширного резервуара во мне и извлекали из него целый мир. Я боялся принимать их из-за нарушения моего физического тонуса и невозможности управлять их действием. Мир, в который они погружали меня, был неподатлив и хаотичен. Пользуясь терминологией дона Хуана, мне не хватало контроля и силы, чтобы воспользоваться этим миром. Однако если бы такой контроль у меня был, то я открыл бы в себе потрясающие возможности.

– Я принимала их, – внезапно сказала Хосефина. – Когда я была помешанной, Нагваль дал мне свою трубку, чтобы исцелить или убить меня. И она исцелила меня.

– Нагваль действительно давал Хосефине свой дым, – сказала Ла Горда и подошла к столу. – Он знал, что она притворяется более сумасшедшей, чем есть на самом деле. Она всегда была немного чокнутой, но она ещё и индульгирует, как никто другой. Она всегда хотела жить там, где никто бы ей не надоедал и где она смогла бы делать всё, что ей захочется. Поэтому Нагваль дал ей свой дым и отправил пожить в мир её предрасположения на четырнадцать дней, пока она так не пресытилась им, что излечилась. Она пресекла своё индульгирование. В этом и состояло её излечение.

Ла Горда вернулась к плите. Сестрички смеялись и хлопали друг друга по спинам.

Тут я вспомнил, что в доме доньи Соледад Лидия не только сделала вид, что Нагваль оставил для меня какой-то пакет, но и на самом деле показала свёрток, похожий на футляр для трубки дона Хуана. Я напомнил Лидии об их обещании отдать мне этот пакет в присутствии Ла Горды.

Сестрички переглянулись, а затем посмотрели на Ла Горду. Она кивнула, Хосефина встала и пошла в переднюю комнату. Спустя минуту она вернулась со свёртком, который показывала мне Лидия.

Моё нетерпение достигло предела. Хосефина аккуратно положила свёрток на столе передо мной. Все столпились вокруг. Она стала развязывать его так же, как в первый раз это делала Лидия. Когда пакет был полностью развёрнут, она вывалила его содержимое на стол. Это было тряпьё для менструаций.

Секунду я был в ярости. Но громкий смех Ла Горды был таким весёлым, что я и сам был вынужден рассмеяться.

– Это личный свёрток Хосефины, – сказала Ла Горда. – Это была блестящая идея – сыграть на твоём желании получить дар дона Хуана, чтобы вынудить тебя остаться.

– Ты должен признать, что это была хорошая идея, – сказала Лидия.

Она имитировала выражение жадности на моём лице, когда она разворачивала передо мной свёрток, и затем моё разочарование, когда она перестала делать это.

Я сказал Хосефине, что её идея действительно была блестящей, что она сработала, как она и ожидала, и что я хотел заполучить этот пакет больше, чем хотел признаться.

– Ты можешь получить его, – сказала Хосефина, чем вызвала общий смех.

Ла Горда сказала, что Нагваль знал с самого начала, что Хосефина вовсе не была больной на самом деле, но именно по этой причине ему так трудно было вылечить её. Люди, которые действительно больны, более податливы. Хосефина отдавала себе полный отчёт во всём и была очень строптивой, поэтому он должен был курить её великое множество раз.

Дон Хуан сказал когда-то то же самое и насчёт меня – что он «окурил» меня. Я всегда считал, что он имеет в виду использование прсихотропных грибов для того, чтобы составить себе определённое представление обо мне.

– Как он «курил» тебя? – спросил я у Хосефины.

– Так же, как он курил тебя, – ответила она. – Он вытянул твою светимость и высушил её дымом от огня, который он развёл.

Я был убеждён, что дон Хуан никогда не объяснял мне этого. Я попросил Лидию, чтобы она рассказала мне всё, что они знали об этом. Она повернулась к Ла Горде.

– Дым имеет очень большое значение для мага, – сказала Ла Горда. – Дым подобен густому туману. Туман, конечно, лучше, но с ним слишком трудно обращаться. Он не так удобен для использования, как дым. Поэтому, если маг хочет видеть и узнать кого-то очень закрытого, своенравного и упрямого, как ты и Хосефина, – он разводит огонь и позволяет дыму окутать этого человека. Всё, что они скрывают, выходит с дымом.

Ла Горда сказала, что Нагваль использовал дым не только для того, чтобы узнавать людей, но и для исцеления. Он делал Хосефине дымные ванны. Он заставлял её сидеть или стоять у огня с той стороны, куда дует ветер. Дым обычно окутывал её и заставлял её кашлять и плакать, но это неудобство было лишь временным и не имело последствий. Зато огромным положительным эффектом было очищение светимости.

– Нагваль предписывал нам всем дымные ванны, – сказала Ла Горда. – Ты получил даже больше ванн, чем Хосефина. Он сказал, что ты был невыносим, а ведь ты не притворялся, как она.

Теперь я всё понял. Она была права. Дон Хуан заставлял меня сидеть у огня сотни раз. Дым обычно раздражал мне горло и глаза до такой степени, что я содрогался, когда видел, что он снова начинает собирать сухие ветки и хворост. Он говорил, что я должен научиться контролировать своё дыхание и ощущать дым с закрытыми глазами, тогда я смогу дышать без удушья.

Ла Горда сказала, что дым помог Хосефине стать лёгкой и совершенно неуловимой, а мне, несомненно, он помог излечиться от моей ненормальности, в чём бы она ни заключалась.

– Нагваль сказал, что дым забирает из тебя всё, – продолжала Ла Горда. – Он делает тебя прямым и чистым.

Я спросил её, знает ли она, как вместе с дымом вынести из человека скрываемое. Она сказала, что может очень легко сделать это, потому что она потеряла свою форму. Но сестрички и Хенарос сами не могут, хотя они десятки раз видели, как это делали Нагваль и Хенаро. Мне было любопытно узнать, почему дон Хуан никогда при мне не упоминал об этом, хотя он окуривал меня сотни раз, как сухую рыбу.

– Он упоминал, – сказала Горда со своей обычной убеждённостью. – Нагваль даже учил тебя пристальному созерцанию тумана. Он говорил нам, что однажды ты курил целое место в горах и видел то, что было скрыто за сценой. Он сказал, что он сам был поражён этим. Я вспомнил острое нарушение восприятия, особого рода галлюцинацию, которая, как я думал, была результатом взаимодействия между очень густым туманом и случившейся в это самое время грозой. Я рассказал им этот эпизод и добавил, что дон Хуан действительно никогда не учил меня прямо ничему о тумане или о дыме. Он просто брал меня в полосу тумана или разжигал костры. Ла Горда не сказала ни слова. Она встала и пошла к плите. Лидия покачала головой и прищёлкнула языком.

– Ты действительно тупой, – сказала она. – Нагваль учил тебя всему. Как, по-твоему, ты видел всё, о чём только что рассказывал нам?

Между нашим пониманием принципов обучения была пропасть. Я сказал им, что если бы я учил их чему-то, известному мне, например – вождению машины, то я шёл бы шаг за шагом, удостоверяясь, что они поняли каждую грань каждой процедуры.

Ла Горда повернулась к столу.

– Это только в случае, если маг учит чему-нибудь относительно тоналя. Когда маг имеет дело с нагвалем, он обязан дать инструкцию, которая должна показать воину тайну. И это всё, что ему нужно делать. Воин, который получает тайну, должен сделать это знание силой, выполнив то, что ему показано. Нагваль показал тебе больше тайн, чем всем нам, вместе взятым. Но ты ленив, подобно Паблито, и предпочитаешь находиться в состоянии глупости. Тональ и нагваль – два различных мира. В одном ты разговариваешь, в другом – действуешь.

Когда она говорила это, я понимал каждое её слово с абсолютной ясностью. Я знал всё это. Она пошла обратно к плите, помешала что-то в горшке и вернулась.

– Почему ты такой тупой? – бесцеремонно спросила меня Лидия.

– Он пустой, – ответила Роза.

Они заставили меня встать и, глядя искоса, стали сканировать моё тело глазами. Все они коснулись меня в области середины живота.

– Но почему ты всё ещё пустой? – спросила Лидия.

– Ты ведь знаешь, что делаешь, правда? – добавила Роза.

– Он ненормальный, – сказала Хосефина. – Он и сейчас, должно быть, ненормальный.

Ла Горда пришла мне на помощь, сказав им, что я всё ещё пустой по той же причине, по которой все они ещё имеют свою форму. Все мы втайне не хотим мира Нагваля. Мы боимся и имеем задние мысли. Короче говоря, никто из нас не лучше Паблито.

Они не сказали ни слова. Все трое, казалось, были в полном замешательстве.

– Бедный Нагвальчик, – сказала Лидия тоном, полным участия. – Он так же напуган, как и мы. Я делаю вид, что я резкая, Хосефина притворяется ненормальной, а ты притворяешься тупым.

Они засмеялись и в первый раз со времени моего приезда проявили ко мне дружеское расположение – обняли меня и прислонили свои головы к моей.

Ла Горда села лицом ко мне, а сестрички расположились вокруг неё. Я был обращён лицом ко всем четырём.

– Теперь мы можем поговорить о том, что случилось сегодня вечером, – сказала Ла Горда. – Нагваль говорил мне, что если мы останемся в живых после последнего контакта с союзниками, мы не будем теми же самыми. Союзники что-то сделали с нами этой ночью. Они дали нам сильную встряску.

Она мягко коснулась моего блокнота.

– Эта ночь была для нас особой, – продолжала она. – Этой ночью все мы, включая союзников, энергично взялись за то, чтобы помочь тебе. Нагвалю понравилось бы это. Этой ночью ты всё время видел.

– Я видел! – переспросил я.

– Опять ты за своё, – сказала Ла Горда, и все засмеялись.

– Расскажи мне о моём видении, Горда, – настаивал я. – Ты знаешь, что я тупой. Но ведь между нами не должно быть непонимания.

– Ну ладно, – сказала она. – Этой ночью ты видел сестричек.

Я сказал им, что мне приходилось быть свидетелем невероятных действий, выполняемых доном Хуаном и доном Хенаро. Я видел их так же ясно, как видел сестричек, и тем не менее дон Хуан и дон Хенаро всегда приходили к выводу, что я не видел. Так что я не в состоянии определить, чем могли отличаться действия сестричек.

– Ты хочешь сказать, что не видел, как они держались за линии мира? – спросила она.

– Нет, не видел.

– И ты не видел, как они проскользнули в трещину между мирами?

Я изложил им то, чему был свидетелем. Они слушали молча. К концу моего отчёта Ла Горда, казалось, готова была расплакаться.

– Какая жалость! – воскликнула она.

Она встала, обошла вокруг стола и обняла меня. Её глаза были ясными и утешающими. Я знал, что она не питает ко мне неприязни.

– Это наш рок – то, что ты так закупорен, – сказала она. – Но ты всё ещё остаёшься для нас Нагвалем. Я не буду испытывать к тебе недобрых чувств. Ты можешь быть уверен в этом в любом случае.

Я знал, что она говорит искренне. Она говорила со мной с уровня, который я наблюдал только у дона Хуана. Она не раз повторяла, что её настрой – это следствие потери её человеческой формы. Она действительно была бесформенным воином. Волна глубокого расположения к ней нахлынула на меня. Я едва не заплакал. Как раз в тот момент, когда я понял, что она была самым превосходным воином, со мной случилось нечто чрезвычайно интригующее. Наиболее точно это можно было бы описать, сказав, что мои уши внезапно «лопнули». Вслед за этим я ощутил «лопанье» в области середины своего тела как раз под пупком, причём ещё более резкое, чем в ушах. Сразу после этого всё стало невероятно отчётливым: звуки, картины, запахи. Затем я услышал интенсивный шум, который, как ни странно, не нарушал моей способности слышать самые тихие звуки. Казалось, я слышал шум какой-то другой частью себя, не имеющей отношения к моим ушам. Через тело прокатилась горячая волна. И тут я вспомнил нечто такое, чего никогда не видел. Было так, словно мною овладела чужая память. Я вспомнил, как Лидия подтягивалась на двух красноватых верёвках, когда ходила по стене. Она фактически не ходила, а скользила на толстом пучке линий, которые держала ногами. Я вспомнил, как она часто и тяжело дышала ртом после усилий, затраченных на подтягивание по этим верёвкам. В конце её демонстрации я не мог удержать равновесие потому, что видел её как свет, который носился вокруг комнаты так быстро, что у меня закружилась голова. Он тянул меня за нечто в области пупка.

Я вспомнил также и действия Розы и Хосефины. Роза держалась левой рукой за длинные красноватые волокна, которые выглядели, как лианы, ниспадающие с тёмной крыши. Правой рукой она держалась ещё за какие-то волокна, которые, по-видимому, придавали ей устойчивость. Она держалась за них ещё и пальцами ног. В конце своей демонстрации она выглядела как свечение под крышей. Контуры её тела были стёрты.

Хосефина прятала себя за какими-то линиями, которые, казалось, исходили из пола. Своим приподнятым предплечьем она сдвигала линии вместе, располагая их на такой ширине, чтобы они скрывали её туловище, и её раздутые одежды были очень важны для опоры. Они каким-то образом сжали её светимость. Одежды были громоздкими только для глаз, которые «смотрели». В конце демонстрации Хосефина, подобно Лидии и Розе, была просто пятном света. Я мог в уме переключаться с одного воспоминания на другое.

Когда я рассказал им об этих сосуществующих видах памяти, сестрички посмотрели на меня с недоумением. Только одна Ла Горда, по-видимому, поняла, что со мной случилось. Она с неподдельным удивлением засмеялась и сказала, что Нагваль был прав: я слишком ленив, чтобы помнить, что видел, поэтому заботился только о том, на что «смотрел».

Возможно ли это, спрашивал я себя, чтобы я мог бессознательно отбирать, что мне помнить? Или всё это дело рук Ла Горды? Если это было правдой, значит, я сначала отбросил свои воспоминания, а затем освободил то, что было подвергнуто цензуре. Значит, тогда правда и то, что и в действиях дона Хуана и дона Хенаро я воспринимал намного больше, чем помнил сейчас. И вот теперь я мог вспоминать только отобранную часть моего целостного восприятия тех событий.

– Трудно поверить, – сказал я Ла Горде, – я могу теперь вспомнить нечто такое, чего совсем недавно вообще не знал.

– Нагваль сказал, что каждый человек может видеть, но почему-то мы предпочитаем не помнить того, что мы видели, – сказала она – Теперь я понимаю, что он был прав. Все мы можем видеть в большей или меньшей степени.

Я сказал Ла Горде, что некоторая часть меня знала, что я, наконец, нашёл трансцендентный ключ. И все они вернули мне его пропавшую часть. Но было трудно разобрать, что же это такое. Она заявила, что только что увидела, что я действительно овладел значительной частью искусства сновидения и развил своё внимание, но предпочитаю сам себя дурачить, делая вид, что ничего не знаю.

– Я уже пыталась рассказать тебе о внимании, – продолжала она. – Но ты знаешь об этом столько же, сколько все мы.

Я заверил её, что моё знание по сути отличается от их. Их знание было бесконечно более эффективным, чем моё, поэтому всё, что они могли сообщить мне в связи со своими практиками, было бы чрезвычайно важным для меня.

– Нагваль велел нам показать тебе, что с помощью своего внимания мы можем удерживать образы сна точно так же, как мы удерживаем образы мира, – сказала Ла Горда. – Искусство сновидения – это искусство внимания.

Мысли нахлынули на меня лавиной. Я вынужден был встать и пройтись по кухне. Мы долго молчали. Я знал, что она имела в виду, когда сказала, что искусство сновидения – это искусство внимания. Я знал также, что дон Хуан рассказал и показал мне всё, что мог. Однако, когда он был рядом, я не смог осознать предпосылки этого знания в своём теле. Он говорил, что мой разум является демоном, который держит меня в оковах и что я должен победить его, если хочу достичь осознания его учения. Проблема, следовательно, заключалась в том, как победить мой разум. Мне никогда не приходило в голову потребовать от него определения понятия «разум». Я всегда считал, что он подразумевает способность строить умозаключения или мыслить упорядоченным и рациональным образом. Из того, что сказала мне Ла Горда, я понял, что для него «разум» означал «внимание».

Дон Хуан говорил, что ядром нашего существа является акт восприятия, а его тайной – акт осознания. Для него восприятие и осознание было обособленной нерасчленимой функциональной единицей, которая имела две области. Первая – это «внимание тоналя», то есть способность обычных людей воспринимать и помещать своё осознание в обычный мир обыденной жизни. Дон Хуан называл ещё эту сферу внимания «первым кольцом силы» и характеризовал её как нашу ужасную, но принимаемую за нечто само собой разумеющееся способность придавать порядок нашему восприятию повседневного мира.

Второй областью было «внимание нагваля» – способность магов помещать своё осознание в необычный мир. Он назвал эту область внимания «вторым кольцом силы» или совершенно необыкновенной способностью, которая есть у всех нас, но которую используют только маги, чтобы придать порядок восприятию необычного мира.

Ла Горда и сестрички демонстрировали мне, как с помощью своего второго внимания можно удерживать образы своих снов. Тем самым они раскрыли практический аспект системы дона Хуана. Они были практиками, которые вышли за пределы теории его учения. Чтобы продемонстрировать это искусство, они должны были воспользоваться «вторым кольцом силы» или «вниманием нагваля». Чтобы стать свидетелем их искусства, мне нужно было сделать то же самое. Было очевидно, что я распределил своё внимание по обеим областям. По-видимому, все мы непрерывно воспринимаем обеими способами, но предпочитаем выделять для запоминания одно и отвергать другое. Или, возможно, мы затушёвываем его, как это делал я сам. При определённых условиях стресса или предрасположения подвергнутые цензуре воспоминания выходят на поверхность, и тогда у нас может быть два различных воспоминания об одном и том же событии.

То, что дон Хуан пытался победить или, вернее, подавить во мне, было не моим разумом или способностью рационально мыслить, а моим вниманием тоналя или моим осознанием мира здравого смысла.

Ла Горда объяснила, почему он так этого добивался. Повседневный мир существует только потому, что мы знаем, как удерживать его образы. Следовательно, если выключить осознание, необходимое для поддерживания этих образов, то мир рухнет.

– Нагваль сказал нам, что в счёт идёт только практика, – внезапно сказала Ла Горда. – Если постоянно уделять внимание образам своего сна, внимание прогрессирует. В результате ты можешь стать таким, как Хенаро, который мог удерживать образы любого сна.

– У каждой из нас есть ещё по пять снов, – сказала Лидия, – но мы показали тебе первый, потому что это сон, который дал нам Нагваль.

– Вы можете сновидеть в любое время, когда захотите? – спросил я.

– Нет, – ответила Ла Горда. – Сновидение отнимает слишком много силы. Никто из нас не владеет ею в таком количестве. Сестрички должны были так много раз кататься по полу потому, что при катании земля даёт им энергию. Может быть, ты сможешь вспомнить ещё и своё видение их как светящихся существ, получающих энергию от земли. Нагваль говорил, что самый лучший путь получения энергии – это, конечно, позволить солнцу войти в глаза, особенно в левый.

Я сказал ей, что ничего не знаю об этом, и она описала процедуру, которой обучил их дон Хуан. Пока она говорила, я вспомнил, что он обучал этой процедуре и меня тоже. Она заключалась в том, что я должен был медленно двигать головой из стороны в сторону, пока не поймаю солнечный свет своим полуприкрытым левым глазом. Он сказал, что можно пользоваться не только солнцем, но и любым источником света, который может светить в глаза.

Ла Горда сказала, что Нагваль порекомендовал им повязывать свои шали ниже талии, когда они будут кататься по земле, чтобы предохранить тазовые кости. Я заметил, что дон Хуан никогда не говорил мне о такой процедуре. Она сказала, что это нужно только женщинам, потому что у них есть матка, и энергия Земли поступает прямо в матку. Путём вращения они распределяют эту энергию по остальной части своего тела. Мужчины, чтобы заряжаться энергией, должны лечь на спину, согнув колени так, чтобы подошвы ног соприкасались друг с другом. Руки должны быть вытянуты в стороны, предплечья вертикально подняты, а пальцы согнуты перпендикулярно ладони.

– Мы сновидели эти сны несколько лет, – сказала Лидия. – Эти сны – самые лучшие, потому что наше внимание в них – полное. В остальных наших снах наше внимание ещё непрочное.

Ла Горда сказала, что удерживание образов сна является толтекским искусством. После нескольких лет практики каждая из них стала способна выполнять в любом сне по одному действию. Лидия могла ходить по чему угодно, Хосефина могла скрыться за чем угодно, а она сама могла летать. Но они были только начинающими, ученицами в этом искусстве. Они овладели полным вниманием только одного вида деятельности. Она добавила, что Хенаро был мастером сновидения и мог делать удивительные вещи. Он владел вниманием для любых действий, которые мы способны совершать в нашей повседневной жизни, и для него обе сферы внимания были равнозначны.

Я ощутил потребность задать свой обычный вопрос: мне хотелось знать процедуры, посредством которых они удерживают образы своих снов.

– Ты знаешь это так же хорошо, как и мы, – сказала Ла Горда. – Я могу добавить только, что когда мы приходим в один и тот же сон снова и снова, мы начинаем ощущать линии мира. С их помощью мы делаем то, что ты видел.

Дон Хуан говорил мне, что наше «первое кольцо силы» включается очень рано. И мы проживаем все жизни под впечатлением, что это всё, что у нас есть. Наше «второе кольцо силы», внимание нагваля, остаётся скрытым для подавляющего большинства из нас, и только в момент нашей смерти оно оказывается доступным каждому.

Существует, правда, доступный для всех путь к его достижению, но следуют ему только маги, – и это путь через «сновидение». Сновидение, в сущности, является преобразованием обычных снов в процесс, включающий волевой акт. Сновидящие, привлекая своё внимание нагваля и фиксируя его на темах и событиях своих обычных снов, преобразуют эти сны в сновидения. Дон Хуан говорил, что «внимания нагваля» не достичь никакими процедурами. Он только дал мне указания.

Прежде всего надо было найти свои руки во сне. Затем упражнение по тренировке внимания расширялось до поиска предметов и отыскания конкретных вещей, домов, улиц и тому подобного. Отсюда делался прыжок к сновидению о конкретных местах в конкретное время дня.

Заключительной стадией было фокусирование «внимания нагваля» исключительно на самом себе. Дон Хуан говорил, что этой заключительной стадии обычно предшествовал сон, который видели многие из нас в то или иное время и в котором человек смотрит на самого себя, спящего в постели.

К моменту появления такого сна внимание мага развивается до такой степени, что вместо того, чтобы проснуться, как делают многие из нас в этой ситуации, он разворачивается на своих каблуках и приступает к какой-либо деятельности, как если бы это происходило в обычной жизни. С этого момента появляется брешь, разграничение до сих пор единой личности.

Результатом привлечения «внимания нагваля» и развития его до уровня и усложненности нашего обычного внимания к миру в системе дона Хуана является «другое я», существо, подобное самому человеку, но созданное в сновидении.

Дон Хуан говорил мне, что не существует определённых стандартов или точных шагов для обучения этому дублю. Точно так же, как не бывает определённых шагов для достижения нашего обычного осознания. Мы просто делаем это посредством практики. Он утверждал, что в процессе привлечения нашего «внимания нагваля» мы найдём эти шаги сами. Он убеждал меня практиковать сновидение, не позволяя своим страхам совать мне палки в колёса.

Он учил этому же и Ла Горду с сестричками. И очевидно, что-то в них было более восприимчивым к идее другого уровня внимания.

– Хенаро большую часть жизни был в теле сновидения, – сказала Ла Горда. – Ему это больше нравилось. Именно поэтому он мог делать самые невероятные вещи и пугал тебя до полусмерти. Хенаро мог входить и выходить через трещину между мирами, как ты и я можем входить и выходить через дверь.

Дон Хуан подробно рассказывал мне о «трещине между мирами». Я всегда считал, что он говорит метафорически о тонком различии между миром, который воспринимает обычный человек, и миром, воспринимаемым магом.

Ла Горда и сестрички показали мне, что трещина между мирами – это больше чем метафора. Скорее, это была способность менять уровни внимания. Одна часть меня великолепно понимала Ла Горду, тогда как другая была ещё более испуганной, чем прежде.

– Ты спрашиваешь, куда ушли Нагваль и Хенаро, – сказала Ла Горда. – Соледад очень тупая, она сказала тебе, что они покинули этот мир; Лидия сказала, что они ушли в другую местность, а бестолковые Хенарос напугали тебя. Истина заключается в том, что Нагваль и Хенаро прошли через эту трещину.

По какой-то причине, не поддающейся определению, её утверждения погрузили меня в глубокий хаос. Я всё время ощущал, что они ушли в хорошее место. Я знал, что они не «ушли» в обычном смысле, но держал это утверждение в области метафоры. Хотя я даже сообщал об этом своим близким и друзьям, думаю, что сам я на самом деле никогда не верил в это. В глубине души я всегда оставался рациональным человеком. Но Ла Горда и сестрички обратили мои неопределённые метафоры в реальные возможности.

Ла Горда действительно транспортировала меня на полмили с помощью энергии своего сновидения.

Ла Горда поднялась и сказала, что я уже всё понял и что нам пора поесть. Она подала еду, которую только что приготовила. Есть мне не хотелось. После еды она встала и подошла ко мне.

– Я думаю, что тебе пора уезжать, – сказала она мне.

По-видимому, это послужило для сестричек сигналом. Они тоже встали.

– Если ты останешься с нами, с этого момента ты не сможешь больше покинуть нас, – продолжала Ла Горда. – Нагваль однажды предоставил тебе свободу выбора, но ты выбрал остаться с ним. Он сказал мне, что если мы останемся в живых после последнего контакта с союзниками, то я должна накормить тебя, сделать так, чтобы ты хорошо себя чувствовал, а затем попрощаться с тобой. Я полагаю, что мне и сестричкам некуда идти, так что у нас нет выбора. Но ты – другое дело.

Сестрички окружили меня и попрощались со мной.

В этой ситуации была чудовищная ирония. Я был волен уехать, но ехать мне было некуда. У меня тоже не было выбора. Много лет назад дон Хуан дал мне шанс вернуться обратно, но я остался, потому что уже тогда мне некуда было уйти.

– Мы выбираем только однажды, – сказал он мне тогда. – Мы выбираем либо быть воинами, либо – обычными людьми. Другого выбора у нас нет. Не на этой земле.

←К оглавлению

Вверх

Далее


(наведите мышь)