←К оглавлению |
Карлос Кастанеда – Отдельная реальность |
2 апреля 1968
Какое-то мгновение дон Хуан глядел на меня. Казалось, он совсем не удивился моему появлению, хотя со времени нашей последней встречи прошло прошло уже более двух лет. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал, что я изменился – потолстел и стал мягче.
Я привёз ему экземпляр своей книги. Без предисловий я вынул её из портфеля и вручил ему.
– Это книга о тебе, дон Хуан, – сказал я.
Он пробежал большим пальцем по страницам, как пролистывают игральные карты, вскрывая новую колоду. Ему понравился зелёный цвет переплёта и формат книги. Он погладил её, повертел в руках и вернул мне. Я ощутил прилив гордости.
– Я хочу, чтобы ты оставил её себе, – сказал я.
Дон Хуан молча засмеялся и покрутил головой.
– Лучше не надо, – сказал он и с широкой улыбкой добавил: – Ты же знаешь, на что в Мексике идёт бумага.
Я засмеялся. Его ирония показалась мне забавной.
Мы сидели на скамейке в парке небольшого городка в Центральной Мексике. Я не мог заранее сообщить дону Хуану о своём приезде, но был уверен, что встречу его. Так и случилось.
Когда я приехал сюда, дон Хуан был в горах, но ждать его мне пришлось недолго. Я встретил его на рынке, он стоял возле прилавка одного из своих приятелей.
Дон Хуан нисколько не удивился и как бы между прочим сказал, что я появился как раз вовремя, чтобы отвезти его обратно в Сонору. Мы пошли в парк и сели на скамейку в ожидании его друга – индейца-масатека, у которого он гостил.
Мы прождали около трёх часов, разговаривая о всяких мелочах. В конце дня, как раз перед приходом его друга, я рассказал о случае, очевидцем которого я был несколько дней назад.
По дороге сюда на окраине одного города у меня сломалась машина, и мне пришлось задержаться на три дня, пока её ремонтировали. Напротив автомастерской был мотель, но окраины всегда действуют на меня угнетающе, и я снял номер в современном восьмиэтажном отеле в центре.
Посыльный сказал, что в отеле есть ресторан. Спустившись туда, я увидел, что часть столиков вынесена на свежий воздух под красивые кирпичные арки современной архитектуры на углу улицы. Было довольно прохладно, и некоторые столики стояли свободными. Однако я предпочёл остаться в душном помещении, так как сквозь раскрытую входную дверь заметил мальчишек – чистильщиков обуви. Они сидели на бордюре перед рестораном, и я был уверен, что стоит мне выйти и занять один из наружных столиков, как они тут же начнут приставать со своими щётками.
Я сидел у окна и прекрасно видел мальчишек. Подошли двое молодых людей и сели за один из столиков. Мальчишки тут же окружили их, предлагая почистить обувь. Те отказались и, к моему удивлению, мальчишки не стали настаивать и молча уселись обратно на бордюр. Немного погодя встали и ушли трое мужчин в деловых костюмах. Мальчишки подбежали к их столику и стали жадно доедать объедки. Несколько секунд – и тарелки были чистыми. То же повторилось с объедками на остальных столиках.
Я заметил, что дети были весьма аккуратны. Если они проливали воду, то промокали её своими фланельками для чистки обуви. Я также отметил тотальность поглощения ими объедков, – они съедали всё вчистую, даже кубики льда, оставшиеся в стаканах, ломтики лимона из чая и кожуру от фруктов.
За время, пока я жил в отеле, я обнаружил, что между детьми и хозяином ресторана существует нечто вроде соглашения. Детям было позволено околачиваться у заведения, подзарабатывать чисткой обуви посетителей, а также доедать остатки пищи на столиках, но при условии, что они никого не рассердят и ничего не разобьют. Всего их было одиннадцать в возрасте от пяти до двенадцати лет. Однако самый старший держался немного особняком от остальных. А те, в свою очередь, всячески третировали его и распевали дразнилку про то, что он слишком стар для их компании и что у него в известном месте уже растут волосы.
В течение трёх дней я наблюдал, как они, словно стервятники, набрасываются на самые непривлекательные объедки, и в конце концов искренне расстроился. Покидал я город с тяжёлым чувством горечи по поводу того, что у этих детей нет никакой надежды – их мир уже изуродован ежедневной борьбой за кусок хлеба.
– Ты их жалеешь? – удивлённо воскликнул дон Хуан.
– Разумеется.
– Почему?
– Потому что мне небезразлична судьба моих ближних. Эти мальчики – совсем ещё дети, а их мир так уродлив и мелок.
– Постой, постой! С чего это ты взял, что их мир уродлив и мелок? – спросил дон Хуан, передразнивая меня. – Или ты считаешь, что твой – лучше?
Я ответил, что именно так и считаю. Он поинтересовался, на основании чего. Тогда я сказал, что по сравнению с миром этих детей мой – бесконечно разнообразнее и богаче событиями и возможностями для личного удовлетворения и совершенствования. Смех дона Хуана был искренним и дружелюбным. Он сказал, что я неосторожен в суждениях, так как ничего не знаю и не могу знать о богатстве и возможностях мира этих детей.
Я решил, что дон Хуан просто упрямится. Я действительно думал, что он встал на противоположную точку зрения только затем, чтобы меня позлить, и совершенно искренне считал, что у этих детей нет ни малейших шансов на интеллектуальное развитие.
Ещё некоторое время я отстаивал свою точку зрения, а затем дон Хуан резко спросил:
– Разве не ты говорил мне как-то, что стать человеком знания – высшее из всех достижений, доступных человеческому существу?
Я действительно говорил это, и повторил вновь, что стать человеком знания – высочайшее интеллектуальное достижение.
– Ты полагаешь, что твой очень богатый мир способен тебе в этом хоть чем-нибудь помочь? – спросил дон Хуан с некоторым сарказмом.
Я не ответил, и тогда он сформулировал тот же вопрос другими словами – приём, которым я всегда пользовался сам, когда думал, что он не понимает.
– Иначе говоря, – продолжал он, широко улыбаясь и, видимо, понимая, что я уловил намёк, – помогут ли тебе твоя свобода и твои возможности стать человеком знания?
– Нет! – твёрдо ответил я.
– Тогда с какой стати ты жалеешь этих ребят? – спросил он серьёзно. – Любой из них может стать человеком знания. Все известные мне люди знания были такими же детьми и так же поедали объедки и вылизывали тарелки.
Я почувствовал неудобство. Моя жалость к этим детям была обусловлена вовсе не тем, что им нечего есть, а тем, что, по моему мнению, они были обречены своим миром на умственную неполноценность. И тут дон Хуан заявляет, что каждому из них доступно то, что я считаю высочайшим из всех возможных человеческих достижений, – любой из них может стать человеком знания. Дон Хуан поддел меня очень точно.
– Видимо, ты прав, – произнёс я. – Но как быть с искренним желанием помочь ближним?
– Каким же, интересно, образом можно им помочь?
– Облегчая их ношу. Самое малое, что мы можем сделать для них, – это попытаться их изменить. Сам-то ты разве не этим занимаешься?
– Ничего подобного. Я понятия не имею, зачем и что можно изменить в моих ближних.
– Как насчёт меня, дон Хуан? Разве ты учишь меня не для того, чтобы я смог измениться?
– Нет. Я не пытаюсь изменить тебя. Возможно, что когда-нибудь ты станешь человеком знания, – этого нельзя узнать заранее, – но это никак не изменит тебя. Может быть, однажды ты научишься видеть, и тогда, увидев людей на другом плане, ты поймёшь, что в них невозможно ничего изменить.
– Что это за другой план восприятия людей, дон Хуан?
– Люди выглядят иначе, когда их видишь. Дымок поможет тебе увидеть их как волокна света.
– Волокна света?
– Да. Похожие на белую паутину. Очень тонкие. Они тянутся от головы к пупку, и человек похож на яйцо из текучих волокон; руки и ноги подобны светящимся протуберанцам, вырывающимся в разные стороны.
– И так выглядит каждый?
– Каждый. Кроме того, любой человек постоянно находится в контакте со всем остальным миром. Правда, связь эта осуществляется не через руки, а с помощью пучка длинных волокон, исходящих из середины живота. Этими волокнами человек соединён со всем в мире, благодаря им он сохраняет равновесие, они придают ему устойчивость. Так что и ты сам это когда-нибудь увидишь, человек – это светящееся яйцо, будь он нищий или король. А что можно изменить в светящемся яйце? Что?
←К оглавлению |
Вверх |
Далее |