← К оглавлению |
Карлос КАСТАНЕДА - КНИГА 3. ПУТЕШЕСТВИЕ В ИКСТЛАН |
Вторник, 22 декабря 1960
Дон Хуан сидел на земле возле двери своего дома, прислонясь к стене. Перевернув деревянный ящик из-под молочных бутылок, он предложил мне присесть и чувствовать себя как дома. Я привёз с собой блок сигарет. Вытащив несколько пачек, я предложил их дону Хуану. Он сказал, что не курит, но подарок принял. Мы поговорили о том, что ночи в пустыне стоят холодные, и ещё о разных мелочах.
Я спросил, не нарушает ли моё появление его привычный распорядок. Он взглянул на меня, слегка нахмурившись, и ответил, что у него нет никаких распорядков и что если мне хочется, я могу провести у него хоть целый день.
Я заранее заготовил несколько опросных генеалогических карт, которые собирался заполнить со слов дона Хуана. Кроме того, порывшись в литературе по этнографии, я составил обширный перечень особенностей культуры местных индейцев. Я собирался просмотреть его с доном Хуаном и отметить то, что покажется ему знакомым.
Начал я с генеалогии.
Как звали твоего отца? – спросил я.
– Я звал его «папа», – ответил дон Хуан совершенно серьёзно.
С некоторым раздражением я подумал, что он не понял и надо ему втолковать. Показав опросную карту, я разъяснил, что одна пустая графа там оставлена для имени и фамилии отца, другая – для имени и фамилии матери. Потом я решил, что, наверное, следовало начать с матери, и спросил:
– Как звали твою мать?
– Я звал её «мама», – ответил он с обезоруживающей наивностью.
Сдерживаясь и стараясь быть вежливым, я сформулировал вопрос иначе:
– А как её звали другие? Как вообще к ней обращались?
С глуповатой улыбкой старик взглянул на меня и почесал за ухом:
– Ага... Вот тут ты меня поймал. Надо подумать... После минутного замешательства он, казалось, что-то вспомнил.
Я приготовился записывать. С глубокомысленным видом дон Хуан произнёс:
– Другие? Другие обращались к ней так: «Эй, послушай-ка!»
Я невольно рассмеялся. Всё это выглядело действительно комично, и я не мог понять, то ли передо мной хитрый старый индеец, который намеренно морочит мне голову, то ли и вправду простодушный дурачок. Набравшись терпения, я постарался разъяснить ему, что этот вопрос – весьма серьёзен и что заполнение опросных карт является очень важным моментом в моей работе. Я приложил максимум стараний к тому, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории. Закончив, я спросил:
– Так можешь ты назвать мне имена своих родителей?
Он взглянул на меня. Взгляд его был ясным и добрым.
– Ты зря тратишь время. Давай не будем заниматься ерундой.
Я не нашёлся что сказать. Только что я разговаривал с растерявшимся глуповатым индейцем, который озадаченно чесал в затылке, и вот, спустя какое-то мгновение, роли переменились: теперь уже я сам чувствовал себя дураком, а он смотрел на меня совершенно неописуемым взглядом. В его взгляде не было ни раздражения, ни презрения, ни торжества или самодовольства, а лишь ясность, проникновенность и доброта.
– У меня нет личной истории, – сказал дон Хуан после продолжительной паузы. – В один прекрасный день я обнаружил, что в ней нет никакой нужды, и разом избавился от неё. Так же, как от привычки выпивать.
Я ничего не понял. У меня возникло ощущение смутной тревоги. Я напомнил ему, что он сам разрешил мне задавать вопросы. Он опять сказал, что против вопросов не возражает.
– Но личной истории у меня больше нет, – сказал он и испытующе взглянул на меня. – Когда она стала лишней, я от неё избавился.
Я уставился на него, пытаясь вникнуть в скрытый смысл его слов.
– Но как можно избавиться от личной истории?
– Сначала нужно этого захотеть, а потом, действуя последовательно и гармонично, в конце концов просто отсечь её.
– Но зачем?! – воскликнул я.
Моя личная история была мне ужасно дорога. Я совершенно искренне чувствовал, что без глубоких семейных корней в моей жизни не было бы ни преемственности, ни цели.
– Нельзя ли уточнить, что имеется в виду, когда ты говоришь «избавиться от личной истории»? – спросил я.
– Уничтожить её. Стереть – вот что, – жёстко ответил дон Хуан.
– Ну ладно. Возьмём, например, тебя. Ты – яки. Как можно это стереть? Ведь ты не можешь этого изменить.
– Я – яки? – с улыбкой спросил он. – С чего ты взял?
– Верно! – сказал я. – Я не могу этого знать наверняка, но сам-то ты знаешь, и это единственное, что имеет значение и что делает этот факт личной историей.
Я почувствовал, что попал в точку. Но он ответил:
– То, что мне известно, – яки я или нет, ещё не является личной историей. Личной историей становится лишь то, что знаю не только я, но и кто-нибудь другой. Что же касается моего происхождения, то уверяю тебя: никто не может сказать с уверенностью, что ему что-нибудь об этом известно.
Я торопливо записывал за ним всё, что он говорил. Затем, прекратив писать, взглянул на него. Я никак не мог понять, с кем имею дело. В уме промелькнул весь набор впечатлений, которые он на меня производил: таинственный жуткий взгляд, с которого началось наше знакомство, обаяние его утверждений о том, что всё в мире соглашается с ним, его остроумие, собранность и динамичность, и тут же – выражение полнейшей тупости на лице, когда я спросил о родителях, а сразу после этого – совершенно неожиданная сила его ответов, которыми он поставил меня на место.
– Ты недоумеваешь, кто же я такой? – спросил он, словно читая мои мысли. – Тебе никогда не узнать, кто я и что из себя представляю. Потому что у меня нет личной истории.
Он спросил, есть ли у меня отец. Я ответил, что есть. Дон Хуан сказал, что мой отец – пример того, о чём идёт речь. Он велел вспомнить, что думает обо мне отец, а потом сказал:
– Отец знает о тебе всё. Поэтому ты для него – как раскрытая книга. Он знает, кто ты такой, что из себя представляешь и чего стоишь. И нет на земле силы, которая могла бы заставить его изменить своё отношение к тебе.
Дон Хуан сказал, что у каждого, кто меня знает, сформировался определённый образ моей личности. И любым своим действием я как бы подпитываю и ещё больше фиксирую этот образ.
– Неужели тебе не ясно? – драматически сказал он. – Твоя личная история постоянно нуждается в том, чтобы её сохраняли и обновляли. Поэтому ты рассказываешь своим друзьям и родственникам обо всём, что делаешь. А если бы у тебя не было личной истории, надобность в объяснениях тут же отпала бы. Твои действия не могли бы никого рассердить или разочаровать, а самое главное – ты не был бы связан ничьими мыслями.
Неожиданно до меня дошло, что он имеет в виду. Я и раньше, можно сказать, знал это, но никогда не пытался это осознать. Свобода от личной истории казалась вещью довольно заманчивой, по крайней мере на интеллектуальном уровне. Но от неё веяло грозным и неуютным одиночеством. Я хотел было поделиться с ним своими ощущениями, но спохватился, поскольку во всей этой ситуации было что-то ужасно нелепое. Мне казалось, что просто смешно ввязываться в философский спор с невежественным старым индейцем, который в плане «интеллектуальной изощрённости» явно уступает студенту университета. Однако он всё же каким-то образом увёл меня в сторону от первоначального намерения расспросить его о генеалогии. Чтобы вернуть разговор в нужное мне русло, я сказал:
– Почему мы вообще обо всём этом заговорили? Мне ведь, собственно, только нужно было заполнить опросную карту.
– Как почему? – ответил он. – Мы заговорили об этом, потому что я сказал: задавать вопросы о прошлом – занятие совершенно никчёмное.
Говорил он очень твёрдо. Я понял, что ничего не добьюсь, и решил изменить тактику.
– Освобождение от личной истории присуще всем индейцам яки? – спросил я.
– Оно присуще мне.
– А как ты этому научился?
– Жизнь научила.
– Тебя учил отец?
– Нет. Скажем так, я научился этому сам. И сегодня я открою тебе эту тайну, так что ты уедешь отсюда не с пустыми руками.
Его голос перешёл в торжественный шёпот. Это актёрство меня рассмешило. Я не мог не признать, что в этом он – большой мастер. Мне даже пришло в голову, что я имею дело с прирождённым артистом.
– Давай, – покровительственным тоном сказал дон Хуан. – Записывай. Ты ведь без этого жить не можешь.
Я взглянул на него, и в моих глазах, должно быть, мелькнуло скрытое замешательство. Он хлопнул себя по ляжкам и с довольным видом рассмеялся.
– Всю личную историю следует стереть для того... – медленно, как бы диктуя, произнёс он.
Я лихорадочно записывал.
– ... чтобы освободиться от ограничений, которые накладывают на нас своими мыслями другие люди.
Я не верил своим ушам. Он не мог этого сказать. Я был буквально подавлен, что, должно быть, отразилось на моём лице. Он не преминул этим воспользоваться.
– Вот ты, например, – продолжал он. – В данный момент ты недоумеваешь, гадая, кто же я такой. Почему? Потому что я стёр личную историю, постепенно окутав туманом свою личность и всю свою жизнь. И теперь никто не может с уверенностью сказать, кто я такой и что делаю.
– Но ты-то сам знаешь, разве не так? – вставил я.
– Я-то, будь уверен... тоже нет! – воскликнул он и затрясся от смеха.
Прежде чем сказать «тоже нет» он выдержал довольно длинную паузу, и я был уверен, что он скажет «знаю». В его неожиданном ответе было что-то угрожающее, и я вновь почувствовал страх.
– Это и есть та маленькая тайна, которую я намерен тебе сегодня открыть, – тихо произнёс дон Хуан. – Никто не знает моей личной истории. Никому не известно, кто я такой и что делаю. Даже мне самому.
Прищурившись, он смотрел в пространство за моим правым плечом. Он сидел, скрестив ноги и выпрямившись, однако его тело казалось полностью расслабленным. В этот миг он был сама суровость: ни дать ни взять – могучий вождь, «краснокожий воин» из книг моего детства. Я поддался романтическому воображению и вдруг отчётливо ощутил противоречивость своего отношения к этому человеку: он очень меня притягивал и в то же время до смерти пугал.
Так он сидел, глядя в пространство перед собой довольно долго.
– Откуда мне знать, кто я такой, если всё это – я? – спросил он, движением головы указывая на всё, что нас окружало; потом он взглянул на меня и улыбнулся.
– Ты должен постепенно создать вокруг себя туман, шаг за шагом стирая всё вокруг себя до тех пор, пока не останется ничего гарантированного, однозначного или очевидного. Сейчас твоя проблема в том, что ты слишком реален. Реальны все твои намерения и начинания, все твои действия, все твои настроения и побуждения. Но всё не так однозначно и определённо, как ты привык считать. Тебе нужно взяться за стирание своей личности.
– Но зачем? – ошеломлённо спросил я.
До меня вдруг дошло, что он мне указывает, как себя вести. Сколько себя помню, я всегда терпеть не мог, когда кто-либо пытался учить меня жить. Сама мысль о том, что мне собираются указывать, что я должен делать, немедленно вызывала во мне защитную реакцию.
– Ты говорил, что тебя интересует информация о растениях, – спокойно сказал он. – Ты что же, думаешь получить её даром? Как это, по-твоему, называется? Мы ведь условились – ты задаешь вопросы, а я рассказываю тебе то, что знаю. Если тебя это не устраивает, то нам больше не о чем говорить.
Меня раздражала его ужасная прямота, но я поневоле был вынужден признать, что он прав.
– Скажем так: если ты хочешь изучать растения, то должен, кроме всего прочего, стереть свою личную историю.
– Но каким образом? – спросил я.
– Начни с простого – никому не рассказывай о том, что в действительности делаешь. Потом расстанься со всеми, кто хорошо тебя знает. В итоге вокруг тебя постепенно возникнет туман.
– Но это же полный абсурд! – воскликнул я. – Почему меня никто не должен знать? Что в этом плохого?
– Плохо то, что те, кто хорошо тебя знают, воспринимают твою личность как вполне определённое явление. И как только с их стороны формируется такое к тебе отношение, ты уже не в силах разорвать путы их представлений о тебе. Мне же нравится полная свобода неизвестности. Никто не знает меня с полной определённостью, как, например, многие знают тебя.
– Но в этом уже присутствует ложь.
– Ложь или правда – мне до этого дела нет, – жёстко произнёс он. – Ложь существует только для тех, у кого есть личная история.
Я возразил, что мне не нравится намеренно мистифицировать людей или вводить их в заблуждение. Он ответил, что я и так ввожу в заблуждение всех, с кем имею дело.
Старик затронул больной вопрос. Я даже не спросил, что он имеет в виду или почему он решил, что я постоянно всех мистифицирую. Вместо этого я тут же пустился в объяснения – все мои родственники и друзья почему-то считают меня человеком ненадёжным, и это причиняет мне боль, так как за всю жизнь я ни разу не солгал.
– Но ты всегда знал, как это делается, – заметил он. – Тебе не хватало одного – ты не знал, зачем следует лгать. Теперь знаешь.
Я запротестовал:
– Неужели ты не понимаешь – я сыт по горло тем, что меня считают ненадёжным?
– Но ведь это так, – убеждённо сказал он.
– Да нет же, чёрт возьми! – воскликнул я.
Вместо того, чтобы отнестись к этой моей вспышке серьёзно, он захохотал как безумный. Я чувствовал, что ненавижу его. Но к сожалению, он снова был прав.
Угомонившись, он продолжил:
– Если у человека нет личной истории, то всё, что бы он ни сказал, ложью не будет. Твоя беда в том, что ты вынужден всем всё объяснять, и в то же время ты хочешь сохранить ощущение свежести и новизны от того, что делаешь. Но оно исчезает после того, как ты рассказал кому-нибудь обо всём, что сделал, поэтому чтобы продлить его, тебе необходимо выдумывать.
Я был ошеломлён таким оборотом нашей беседы, и старался как можно точнее всё записывать. Для этого мне пришлось полностью сосредоточиться на его словах, оставив в стороне свои собственные возражения и возможный скрытый смысл того, о чем он говорил.
– Отныне, – сказал он, – ты просто должен показывать людям то, что считаешь нужным, но никогда не говори, как достиг этого.
– Но я не умею хранить тайны! – воскликнул я. – Поэтому то, что ты говоришь, для меня бесполезно.
– Ну так изменись! – резко бросил он, яростно сверкнув глазами.
Он напоминал странного дикого зверя, но в то же время был очень последователен и мыслил исключительно точно. Моё раздражение сменилось состоянием замешательства.
– Видишь ли, – продолжал он, – наш выбор ограничен: либо мы принимаем, что всё – реально и определённо, либо – нет. Если мы выбираем первое, то в конце концов смертельно устаём и от себя самих, и от всего, что нас окружает. Если же мы выбираем второе и стираем личную историю, то всё вокруг нас погружается в туман. Это восхитительное и таинственное состояние, когда никто, даже ты сам, не знает, откуда выскочит кролик.
Я возразил, что стирание личной истории лишь усугубит чувство неуверенности и незащищённости.
– Когда отсутствует какая бы то ни было определённость, мы всё время начеку, мы постоянно готовы к прыжку, – сказал он. – Гораздо интереснее не знать, за каким кустом прячется кролик, чем вести себя так, словно тебе всё давным-давно известно.
Он замолчал и, кажется, целый час не говорил ни слова. Я не знал, что спросить. Наконец он встал и попросил подвезти его в соседний городок.
Почему-то от этой беседы я так устал, что хотелось спать. Он попросил меня остановить машину и сказал, что если мне нужно отдохнуть, я должен взобраться на плоскую вершину холма у дороги и полежать на ней ничком, головой на восток.
В его голосе была настойчивость. Я не хотел спорить, а может, просто настолько устал, что был не в силах даже говорить. Взобравшись на холм, я сделал всё так, как он сказал.
Я заснул всего на две-три минуты, но этого оказалось достаточно, чтобы мои силы полностью восстановились.
Мы доехали до центра городка, где он попросил его высадить.
– Возвращайся, – сказал он, выходя из машины. – Обязательно возвращайся.
← К оглавлению |
Вверх |
Далее |