←К оглавлению |
Карлос Кастанеда – Дар Орла |
Мы добрались до города на рассвете. Тут я занял место за рулём и повёл машину прямо к тому дому. Квартала за два до него Ла Горда попросила меня остановить машину. Она вышла и пошла по высокому тротуару. Один за другим остальные вышли из машины и последовали за Ла Гордой. Паблито сказал, что машину надо оставить на площади за квартал отсюда, что я и сделал.
В тот момент, когда я увидел, как Ла Горда поворачивает за угол, я понял, что с ней что-то не в порядке. Она была необычайно бледна. Она подошла ко мне и сказала, что собирается пойти послушать утреннюю мессу в костеле. Лидия тоже захотела пойти. Они пересекли площадь и вошли в церковь.
У Хенарос было совершенно непроницаемое выражение лиц. Роза была напугана, её рот приоткрылся, глаза, не мигая, смотрели в сторону дома. Только Хосефина сияла. Она панибратски хлопнула меня по спине.
– Ты всё-таки добился своего, негодник! – воскликнула она. – Ты таки снял сургуч с этих сукиных детей.
Она смеялась, пока чуть не задохнулась.
– Это то место, Хосефина? – спросил я.
– Конечно, – ответила она. – Ла Горда в те времена всегда ходила в церковь. Она была заядлой богомолкой.
– Ты помнишь вон тот дом? – спросил я.
– Это дом Сильвио Мануэля, – сказала она.
Мы все вздрогнули, услышав это имя. Я почувствовал что-то похожее на то, как если бы через мои колени прошёл электрический ток. Это имя определённо не было мне знакомо, и тем не менее моё тело подскочило, когда я услышал его. Сильвио Мануэль – такое редкое имя, такое текучее звучание! Трое Хенарос и Роза были так же ошеломлены, как и я. Я заметил, что они побледнели. Судя по тому, что я чувствовал, я должен был быть таким же бледным, как и они.
– Кто такой Сильвио Мануэль? – ухитрился я, наконец, спросить Хосефину.
– Теперь ты поймал меня, – сказала она. – Я не знаю.
Она ретировалась, сказав, что она сумасшедшая и что ничего из того, что она говорит, всерьёз принимать нельзя. Нестор попросил её рассказать всё, что она помнит. Хосефина попыталась сообразить, но она была не тем человеком, который может что-либо делать, когда на него давят. Я знал, что она ответит куда лучше, если к ней не приставать с расспросами. Я предложил найти булочную или какое-нибудь место, где можно перекусить.
– Мне в этом доме многого не позволяли – вот что я помню, – сказала вдруг Хосефина.
Она посмотрела вокруг, как бы что-то отыскивая и ориентируясь.
– Чего-то тут не хватает, – воскликнула она. – Тут было иначе.
Я попытался помочь ей, задавая вопросы, которые считал подходящими: не отсутствуют ли какие-то дома, или, может, изменилась их окраска, или появились новые здания, но Хосефина не могла сообразить, что именно изменилось.
Мы зашли в булочную и купили сладких рогаликов. Когда мы возвращались на площадь, чтобы дождаться Ла Горду и Лидию, Хосефина внезапно хлопнула себя по лбу, как если бы её осенило.
– Я знаю, чего не хватает! – воскликнула она. – Этой дурацкой стены тумана. Она тогда всё время была здесь. Теперь её нет.
Тут мы заговорили одновременно, расспрашивая её об этой стене, но Хосефина беззаботно продолжала говорить своё, как будто нас здесь и не было.
– Это была стена тумана, которая тянулась повсюду до самого неба, – сказала она. Она была прямо здесь, она сводила меня с ума. Правильно, чёрт возьми. Я не была такой уж чокнутой, пока эта стена не свела меня с ума. Я видела её хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами. Я думала, что эта стена преследует меня.
На минуту Хосефина потеряла своё естественное оживление. Её взгляд стал отчаянным. Я видел такой у людей, которые проходят через психический стресс. Я поспешно предложил ей съесть рогалик. Она тотчас же успокоилась и начала жевать.
– Что ты обо всём этом думаешь, Нестор? – спросил я.
– Я боюсь, – сказал он тихо.
– Ты что-нибудь помнишь?
Он отрицательно покачал головой. Паблито и Бениньо повторили это движение.
– A ты Роза?
Услышав, что я обращаюсь к ней, Роза подскочила. Она, казалось, потеряла дар речи. Она пристально рассматривала сладкий рогалик в своей руке, как бы пытаясь сообразить, что же с ним делать.
– Конечно, она помнит, – сказала Хосефина, смеясь. – Но она до смерти перепугалась. Разве вы не видите, что у неё даже из ушей страх сочится?
Вероятно, Хосефина сочла свою реплику великолепной шуткой. Она согнулась от смеха и уронила на землю свой рогалик, затем подняла его, обтёрла и съела.
– Сумасшедшие едят всё, – сказала она, похлопывая меня по спине.
Нестору и Бениньо, по-видимому, было неловко за паясничанье Хосефины. Паблито же был доволен. В его глазах светилось восхищение. Он потряс головой и цокнул языком, как бы не в силах поверить в такое великолепие.
– Пойдём к дому, – подталкивала нас Хосефина. – Я расскажу вам там всякие вещи.
Я сказал, что нам надо подождать Ла Горду и Лидию. К тому же было ещё слишком рано беспокоить очаровательную даму, жившую в этом доме. Паблито сказал, что бывал в этом городе по своим плотничьим делам и знает место, где проезжих кормят обедами. Хосефина не хотела ждать. Ей было всё равно – идти к дому или идти есть.
Я высказался за завтрак и попросил Розу зайти в церковь и позвать ла Горду и Лидию, но Бениньо галантно вызвался дождаться их и проводить к месту завтрака. Очевидно, он тоже знал, где оно находится. Паблито не повёл нас прямо туда. Вместо этого он, по моей просьбе, сделал большой круг. На окраине города был мост, И мне захотелось его осмотреть. Я видел его из машины в тот день, когда приезжал сюда с Ла Гордой. По-видимому, этот мост был ещё колониальной постройки. Мы взошли на мост, но затем внезапно остановились на его середине. Я спросил стоявшего там человека, очень ли это старый мост. Он ответил, что видит его всю свою жизнь, а ему уже за шестьдесят. Я думал, что этот мост имеет притягательную силу исключительно для меня, но, наблюдая за другими, вынужден был заключить, что и на них он воздействует так же. Нестор и Роза тяжело дышали, им не хватало воздуха. Паблито схватился за Хосефину, а та, в свою очередь, спряталась за меня.
– Ты что-нибудь помнишь, Хосефина? – спросил я.
– Этот дьявол, Сильвио Мануэль, находится на той стороне моста, – сказала она, указывая на противоположный берег в каких-то десяти метрах от нас.
Я посмотрел в глаза Розе, и она утвердительно кивнула головой, прошептав, что однажды уже пересекала этот мост в великом страхе и что на его противоположном конце что-то поджидало её, чтобы сожрать.
От обоих мужчин было мало толку. Они смотрели на меня в полном замешательстве. Каждый сказал, что он без всяких на то причин сильно боится. Я должен был согласиться с ними. Я чувствовал, что за всё золото мира не соглашусь пересечь этот мост. Я не знал, почему.
– Что ты ещё помнишь, Хосефина?
– Сейчас моё тело очень напугано, – сказала она. – Я больше ничего не могу вспомнить. Этот дьявол, Сильвио Мануэль, всегда находился во мгле. Спроси у Розы.
Движением головы она попросила Розу говорить. Та три-четыре раза утвердительно кивнула, но не смогла выдавить из себя ни единого слова. Напряжение, которое испытывал я сам, было беспричинным, но реальным. Все мы стояли на этом мосту, на самой его середине, не в состоянии сделать ни одного шага в том направлении, в котором указывала Хосефина. Наконец Хосефина взяла на себя инициативу и повернула назад. Мы пошли в центр города. Паблито привёл нас к большому дому. Ла Горда, Лидия и Бениньо уже ели. Они даже заказали еду для нас. Я не был голоден. Паблито, Нестор и Роза были в оцепенении, Хосефина же ела с удовольствием. За столом царило мрачное молчание. Каждый избегал моего взгляда, когда я пытался начать разговор. После завтрака мы пошли к тому дому. Никто не произнёс ни слова. Я постучал, и когда дама открыла дверь, я объяснил ей, что мне хочется показать дом моим друзьям. Она на секунду заколебалась. Ла Горда дала ей немного денег и извинилась за то, что мы её беспокоим.
Хосефина повела нас прямо в заднюю половину дома. Я не видел этой части дома, когда был здесь в прошлый раз. Там находился мощёный дворик с помещениями, расположенными вокруг него. В крытых коридорах хранился громоздкий сельскохозяйственный инвентарь. У меня было такое ощущение, что я уже видел этот дворик, когда тут не было всего этого хлама. С каждой стороны дворика находились по две комнаты. Нестор, Паблито и Бениньо, казалось, были на грани физического заболевания. Ла Горда обливалась потом. Она села с Хосефиной в нишу одной из стен, а Лидия и Роза вошли в одну из комнат. Внезапно Нестор, как будто в поисках чего-то, вошёл в другую комнату. Так же сделали и Паблито с Бениньо. Я остался наедине с хозяйкой дома. Я хотел было заговорить с ней и спросить, знакомо ли ей имя Сильвио Мануэля, но не мог набраться храбрости для разговора. Мой живот, казалось, завязывался узлами, с лица капал пот. Что-то подавляло меня, невыразимая печаль, тоска по чему-то отсутствующему, непостижимому. Я не мог этого вынести. Я уже собирался попрощаться с дамой и выйти на улицу, когда ко мне подошла Ла Горда. Она прошептала, что нам следует посидеть немного в большой комнате, примыкающей к холлу, отделённому от дворика. Комнату было видно с того места, где мы стояли. Мы вошли внутрь. Это была очень большая, пустая комната с высоким сводчатым потолком, тёмная и хорошо проветриваемая. Ла Горда позвала всех туда. Дама посмотрела на нас, но сама внутрь не вошла. Каждый, казалось, в точности знал, где ему надлежит сидеть. Хенарос уселись справа от двери, у одной из стен комнаты. Сестрички сели слева, у противоположной стены. Они уселись вплотную к стенам. Хотя мне хотелось сесть рядом с Ла Гордой, я занял место в центре комнаты, показавшееся мне правильным. Не знаю почему, но наши места, казалось, предопределял какой-то высший порядок. Пока я там сидел, волна странных чувств нахлынула на меня. Я был пассивен и расслаблен. Я казался себе киноэкраном, на который проецировались чужие чувства печали и тоски. Однако не было ничего, что я мог бы узнать как точные воспоминания.
Мы оставались в этой комнате больше часа. К концу я уже чувствовал, что готов открыть источники неземной печали, заставившие меня почти неконтролируемо плакать. Но затем так же непроизвольно, как уселись, мы встали и покинули дом, даже не поблагодарив его хозяйку и не попрощавшись с ней.
На площади мы сгрудились вместе. Ла Горда сразу заявила, что, поскольку она бесформенная, она всё ещё несёт ответственность. Она сказала, что занимает такую позицию из-за тех выводов, к которым она пришла в доме Сильвио Мануэля. Ла Горда, казалось, ждала замечаний. Молчание остальных было для меня невыносимым. В конце концов я должен был что-то сказать.
– К каким же выводам ты пришла в этом доме, Ла Горда? – спросил я.
– Думаю, все знают, к каким, – высокомерно ответила она.
– Мы этого не знаем, – сказал я. – Никто пока ничего не говорил.
– Мы знаем, что нам и не надо разговаривать, – буркнула Ла Горда.
Я настаивал на том, что такие важные вещи я не могу принять так просто, как нечто само собой разумеющееся. Нам необходимо поговорить о наших чувствах. Что касается лично меня, то всё, что я оттуда вынес, – это опустошительное чувство печали и отчаяния.
– Нагваль был прав, – сказала Ла Горда. – Мы должны были посидеть на том месте, чтобы освободиться. Я теперь свободна. Я не знаю, как это произошло, но что-то было снято с меня, пока я там сидела.
Все женщины согласились с ней. Трое же мужчин – нет. Нестор сказал, что он был на грани того, чтобы вспомнить реальные лица, но, несмотря на его старания очистить своё поле зрения, что-то помешало ему. Всё, что он испытал, было чувство тоски и печали оттого, что он всё ещё находится в этом мире.
– Видишь, Ла Горда, что я имею в виду? – сказал я.
Она, казалось, была недовольна. Она надулась, как никогда на моей памяти. Или же я видел её такой надутой когда-то раньше? Она выступала перед группой. Я не мог сосредоточиться на том, что она говорит. Я углубился в воспоминание, которое было неоформленным, но почти достижимым для меня. Чтобы эти воспоминания продолжались, я, казалось, нуждался в постоянном потоке слов Ла Горды. Я был привязан к звуку её голоса, к её гневу. В какой-то момент, когда она начала остывать, я заорал на неё, что она строит из себя шишку. Она действительно взволновалась. Я какое-то время следил за ней. Я вспомнил другую ла Горду, в другое время, – сердитую, толстую Ла Горду, толкающую меня в грудь кулаками. Я вспомнил, как смеялся над её гневом, потешаясь над ней, как над ребёнком. Воспоминания окончились в тот момент, когда замолк голос Ла Горды. Она как будто поняла, что я делал.
Я обратился ко всем и сказал, что мы находимся в опасном положении – что-то неизвестное нависло над нами.
– Оно не нависло над нами, оно уже ударило нас, – тихо сказала Ла Горда. – Я полагаю, ты знаешь, что это.
– Я не знаю и думаю, что говорю не только за себя, но и за других мужчин, – сказал я.
Трое Хенарос согласно кивнули.
– Мы жили в этом доме, пока мы были на левой стороне, – объяснила Ла Горда. – Я любила сидеть в том алькове и плакать, потому что не знала, что делать. Я думаю, что если бы я осталась в этой комнате чуть дольше, я вспомнила бы всё, но что-то вытолкнуло меня оттуда. Я сидела обычно в той комнате, когда там находились другие люди. Но я не могу вспомнить их лиц. Однако другие вещи прояснились, пока я сидела там. Я бесформенная, ко мне приходит всё, и плохое, и хорошее. Например, я ощутила своё старое раздражение и желание браниться. Но я приобрела и кое-что хорошее.
– Я тоже, – сказала Лидия хриплым голосом.
– Что это за хорошие вещи? – спросил я.
– Я думаю, что не права в своей ненависти к тебе, – сказала Лидия. – Моя неприязнь не даёт мне улететь. Так говорили мне все в этой комнате, и мужчины, и женщины.
– Какие ещё мужчины и женщины? – испуганно спросил Нестор.
– Я бывала там, когда они там были. Это всё, что я знаю, – сказала Лидия. – И ты там бывал. Все мы там бывали.
– Кто эти люди, Лидия? – спросил я.
– Я бывала там, когда они там были. Это всё, что я знаю, – повторила Лидия.
– А ты, Ла Горда? – спросил я.
– Я уже говорила тебе, что не могу вспомнить лица или что-либо специфическое. Но я знаю одно – что бы мы ни делали в этом доме, это было на левой стороне. Мы пересекали, или кто-то заставлял нас пересекать параллельные линии. Те непонятные воспоминания, что приходят к нам, идут из того времени, из того мира.
Не сговариваясь, мы покинули площадь и направились к мосту. Ла Горда и Лидия побежали впереди нас. Когда мы догнали их, то обнаружили, что они стоят на том самом месте, где раньше остановились мы.
– Сильвио Мануэль – это мгла, – прошептала мне Ла Горда, не отрывая глаз от противоположной стороны моста.
Лидия тряслась. Она попыталась заговорить со мной, но я не мог понять, что она бормочет. Я подтолкнул всех назад, прочь с моста. Я думал, что если мы сумеем собрать по крупицам всё, что каждый знает об этом месте, то совокупное знание поможет нам решить эту проблему. Мы сели на землю в нескольких метрах от моста. Мимо проходило множество людей, но никто не обращал на нас никакого внимания.
– Кто такой Сильвио Мануэль, Ла Горда? – спросил я.
– Никогда раньше не слыхала этого имени. Я не знаю этого человека и в то же время – знаю его. Что-то похожее на волны накатывает на меня, когда я слышу это имя. Хосефина назвала его, когда мы находились в доме. С этой минуты всякая всячина начала лезть мне в голову, сама по себе, как у Хосефины. Никогда не думала, что доживу до того, что стану похожей на Хосефину.
– Почему ты сказала, что Сильвио Мануэль – это мгла? – спросил я Ла Горду.
– Понятия не имею, – сказала она. – Однако все мы знаем, что это правда.
Ла Горда подтолкнула женщин, чтобы те заговорили. Никто не произнёс ни слова. Я выбрал Розу, которая несколько раз порывалась что-то сказать. Я обвинил её в том, что она от нас что-то скрывает. Она содрогнулась.
– Мы пересекли этот мост, и Сильвио Мануэль ждал нас на той стороне, – сказала Роза еле слышно. – Я шла последней. Когда он пожирал остальных, я слышала их вопли. Я х-хотела убежать, но этот дьявол, Сильвио Мануэль, б-был с обеих сторон моста. Спастись было невозможно.
Ла Горда, Лидия и Хосефина согласились с ней. Я спросил, было ли это просто ощущением, что всё так и произошло, или же прямым и точным воспоминанием о чём-то. Ла Горда ответила, что для неё всё представляется точно так, как рассказала Роза, – это совершенно отчётливое воспоминание. Остальные женщины согласились с ней.
Я не мог понять, что же было с людьми, живущими у моста. Если женщины кричали так, как рассказывала Роза, то прохожие должны были это слышать. Вопли вызвали бы тревогу. На секунду я почувствовал, что весь город должен был бы говорить об этом. Дрожь прошла по моему телу. Я повернулся к Нестору и прямо высказал всё, что чувствовал. Нестор сказал, что Нагваль и Хенаро – воины высших достижений и, как таковые, они были совершенно особыми существами. Их контакты с людьми носили индивидуальный характер. Совершенно невозможно, чтобы целый город, или хотя бы люди, живущие рядом с мостом, находились с ними в сговоре. Для того, чтобы это стало возможным, сказал Нестор, все эти люди должны быть воинами, вероятность чего крайне ничтожна. Хосефина с ухмылкой начала расхаживать вокруг меня.
– Ты нахал, – сказала она. – Притворяешься, что ничего не знаешь, хотя сам был здесь. Это ведь ты привёл нас сюда! Это ты толкал нас на этот мост.
В глазах женщин зажглась угроза. Я повернулся за помощью к Нестору.
– Я ничего не помню, – сказал он. – Это место меня пугает – вот всё, что я знаю.
С моей стороны обращение к Нестору было блестящим манёвром. Женщины набросились на него.
– Конечно, ты помнишь! – визжала Хосефина. – Мы все были здесь. Что ты за глупый осёл!
Мои расспросы требовали порядка. Я увел их прочь от моста. Я думал, что они, будучи активными людьми, смогут больше расслабиться, если начнут двигаться и разговаривать на ходу, вместо того чтобы сидеть на месте, как предпочёл бы я.
Когда мы пошли, гнев женщин утих так же внезапно, как и вспыхнул. Лидия и Хосефина стали ещё более разговорчивыми. Они вновь и вновь повторяли, что Сильвио Мануэль был пугающей фигурой. Тем не менее никто не помнил, чтобы потерпел какой-нибудь физический урон. Они помнили одно – свою парализованность страхом. Роза не произнесла ни слова, но знаками выражала своё согласие со всем, что говорили остальные. Я спросил, не ночью ли они пытались перейти мост. И Лидия, и Хосефина ответили, что это было средь бела дня. Роза прокашлялась и сказала, что была ночь. Ла Горда уточнила, что это случилось как раз перед рассветом. Мы дошли до конца коротенькой улочки и автоматически повернули назад к мосту.
– Это же так просто! – вырвалось у Ла Горды, как будто её внезапно осенило. – Мы пересекали, или, вернее, Сильвио Мануэль заставлял нас пересекать параллельные линии. Этот мост – место силы. Дыра в этом мире. Вход в иной мир. Мы прошли в эту дверь. Вероятно, проходить было больно, так как моё тело боится. Сильвио Мануэль ждал нас с другой стороны. Никто из нас не помнит его внешности, потому что Сильвио Мануэль – это мгла, и он никогда не показывает своего лица. Мы могли видеть только его глаза.
– Один глаз, – флегматично уточнила Роза и отвернулась.
– Все здесь, включая тебя, – сказала Ла Горда, обращаясь ко мне, – знают, что лицо Сильвио Мануэля пребывает во мгле. Можно только слышать его голос, мягкий, как приглушённое покашливание.
Ла Горда замолчала и начала так пристально рассматривать меня, что я почувствовал себя неловко. В её глазах мелькнула хитринка, что дало мне основания подозревать, что она знает о чём-то, но помалкивает. Я спросил её. Она отрицала, но признала, что ощущает множество необоснованных чувств, которые даже не старается объяснить. Я подталкивал её, а затем прямо потребовал, чтобы женщины попробовали вспомнить, что же всё-таки случилось с ними на той стороне моста. Каждая могла вспомнить только вопли остальных.
Трое Хенарос остались в стороне и в наш разговор не вступали. Я спросил у Нестора, не имеет ли он хоть какого-нибудь представления о том, что же всё-таки произошло. Он бесстрастно ответил, что всё это находится где-то вне его понимания.
Тогда я пришёл к быстрому решению. Мне показалось, что единственное, что нам остаётся в этом случае, – пересечь мост. Я предложил вернуться к мосту и перейти через него. Мужчины немедленно согласились, женщины – нет. Исчерпав все свои доводы, я в конце концов вынужден был толкать и тащить Лидию, Хосефину и Розу. Ла Горда не была расположена идти, но казалась заинтригованной предстоящим. Она шла рядом, не помогая мне тащить женщин. Хенарос поступали так же. Они нервно посмеивались над моими попытками справиться с сестричками, но и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь мне. Так мы дошли до той точки, где останавливались раньше. Там я внезапно почувствовал, что слишком слаб, чтобы удержать трёх женщин. Я заорал на Ла Горду, чтобы она мне помогла. Она сделала полуискусственную попытку удержать Лидию, но тут группа распалась и все стали пробираться, спотыкаясь и тяжело дыша, к безопасности улицы. Мы с Ла Гордой остались, как бы приклеенные к мосту, не в силах двинуться вперёд и не желая возвращаться.
Ла Горда прошептала мне на ухо, что мне совсем не следует бояться, потому что именно я и ждал их тогда на той стороне моста. Она добавила, что убеждена, будто я знаю, что являлся помощником Сильвио Мануэля, но не смею признаться в этом остальным.
Тут меня охватила неконтролируемая ярость. Я чувствовал, что Ла Горда не должна соваться, делая такие заявления или испытывая подобные чувства. Я схватил её за волосы. В наивысшей точке своего гнева я спохватился и остановился. Я извинился и обнял её. Меня отрезвила простая мысль. Я сказал, что мне действует на нервы необходимость быть руководителем. Напряжение по мере нашего продвижения становилось всё более и более сильным.
Она не согласилась со мной. Она твёрдо держалась своего мнения, будто Сильвио Мануэль и я были чрезвычайно близки, и поэтому, когда мне напоминали о моём хозяине, я приходил в ярость. Хорошо, что я должен о ней заботиться, не то я сбросил бы её с моста.
Мы повернули назад. Остальные находились уже на безопасном расстоянии от моста и взирали на нас с откровенным страхом. Казалось, господствовало очень странное состояние безвременья. Словно мы были выброшены из привычного потока времени. Вокруг совсем не было людей. Мы пробыли на мосту никак не менее пяти минут, и ни один человек не только не пересёк мост, но и даже не показался в поле зрения. Затем, совершенно внезапно, люди опять стали двигаться вокруг нас, как всегда бывает в это деловое время суток.
Не говоря ни слова, мы пошли назад на площадь. Все ощущали опасную слабость. У меня было смутное желание задержаться в городе ещё немного, но мы сели в машину и поехали на восток к атлантическому побережью. Мы с Нестором по очереди вели машину, останавливаясь только для того, чтобы заправиться и перекусить, пока не достигли Веракруса. Этот город был для нас нейтральной зоной. Я бывал там только однажды, остальные вообще ни разу. Ла Горда считала, что такой незнакомый город является подходящим местом, чтобы сбросить старую оболочку. Мы остановились в отеле, и там они приступили к разрыванию на куски своих старых одежд. Впечатления нового города творили чудеса с их моралью и самочувствием.
Затем мы приехали в Мехико и остановились в отеле неподалёку от парка Аламеда, там же, где я когда-то останавливался с доном Хуаном. В течение двух дней мы вели себя как обыкновенные туристы. Мы делали покупки и посещали столько туристических мест, сколько могли. Бениньо приобрёл фотоаппарат в магазине подержанных товаров. Своим «Полароидом» он сделал 425 снимков. В одном месте, пока мы любовались поразительной мозаикой, служитель, приняв меня за гида, спросил, откуда приехали эти великолепные иностранки. Я ответил, что из Шри-Ланки. Он поверил и поразился тому, насколько они похожи на мексиканок.
На следующий день, в десять утра, мы прибыли в авиаагентство, в которое дон Хуан втолкнул меня однажды. Когда он втолкнул меня, я влетел в одну дверь, а вылетел в другую, но не назад на улицу, с которой входил, а на рынок, находящийся примерно в трёх километрах отсюда, прямо в хаотично перемещавшуюся толпу.
Ла Горда рассуждала, что агентство, как и мост, было местом силы, местом пересечения параллельных линий. Нагваль толкнул меня через этот проход, но я застрял посредине между двумя мирами, между линиями, и таким образом смог наблюдать за жизнью базара, не будучи сам её частью. Она сказала, что Нагваль, конечно, хотел пропихнуть меня сквозь дверь, но моё упрямство помешало ему, и в конце концов я вернулся назад через ту же линию в этот мир.
Мы прошли от авиаагентства до рынка, а оттуда в парк Аламеда, где мы с доном Хуаном сидели после происшествия у агентства. Я много раз бывал в этом парке с доном Хуаном. Я чувствовал, что это место является наиболее благоприятным для того, чтобы обсудить наши дальнейшие действия.
Я намеревался подвести итог всему сделанному нами для того, чтобы сила могла решить, какой следующий шаг нам предпринять. После попытки пересечь мост я безуспешно пытался придумать, как удержать моих компаньонов в одной группе. Мы уселись на каменные ступеньки, и я начал с того, что для меня знание приходит обычно вместе со словами. Моя глубочайшая вера состоит в том, что если опыт или событие не вписаны в систему, то они рассеиваются. Поэтому я попросил их представить свои индивидуальные оценки нашего положения.
Паблито заговорил первым. Я нашёл это странным, потому что вплоть до настоящего момента он был необыкновенно тихим. Он извинился за то, что собирается не рассказывать мне о каком-нибудь важном воспоминании, а просто высказать своё мнение, основанное на том, что он знал. Он сказал, что ему трудно понять то, что, по словам женщин, произошло на мосту. Это было, утверждал Паблито, результатом вынужденного перехода с правой стороны – тоналя на левую – нагваль. Всех пугал факт, что управлял этим переходом кто-то ещё, заставлявший их его совершать. Он не видел проблемы в том, чтобы считать, что именно я помог тогда Сильвио Мануэлю. Он подтвердил своё заключение заявлением, что всего ишь двумя днями ранее он был свидетелем того, как я делал то же самое – заталкивал всех на мост силой. В этот раз, однако, мне никто не мог помочь – не было Сильвио Мануэля, чтобы тащить всех к себе из-за моста.
Я попытался сменить тему разговора, сказав, что такая забывчивость, как у нас, называется амнезией. Я знал об амнезии слишком мало, чтобы пролить свет на наш случай, однако достаточно, чтобы считать, что мы не могли так просто и быстро, как по команде, всё забыть. Я сказал, что кто-то – может быть, дон Хуан – сделал с нами нечто невообразимое. Я хотел точно выяснить, что же именно.
Паблито настаивал, что для меня очень важно, чтобы я понял, что именно я был в сговоре с Сильвио Мануэлем. Затем он сказал, что Лидия и Хосефина уже говорили с ним о той роли, которую я играл, силой заставляя их пересечь параллельные линии.
Я не испытывал особого удовольствия, обсуждая эти вопросы. Я заметил, что никогда, вплоть до разговора с Соледад, не слышал о параллельных линиях. Однако я не мог возражать против того, что идею этих линий я понял мгновенно. Я рассказал им, как, словно в озарении, я увидел, что она имеет в виду. Я даже поверил, что пересёк параллельные линии сам, когда думал, что вспомнил о них. Остальные, за исключением Ла Горды, сказали, что впервые услышали о параллельных линиях тогда, когда я заговорил о них. Ла Горда добавила, что она впервые услышала о них от доньи Соледад как раз передо мной.
Паблито сделал попытку завести разговор о моих отношениях с Сильвио Мануэлем. Я прервал его и сказал, что пока мы были на мосту, пытаясь перейти его, я не заметил, что я, а предположительно и все мы, находились в состоянии необычной реальности. Я осознал перемену, когда заметил, что на мосту совсем нет людей. Лишь мы одни находились там. Стоял погожий день, но внезапно небо затянули облака, и яркий свет позднего утра превратился в сумерки. В то время я был настолько поглощён своими страхами и субъективными интерпретациями, что не заметил этой путающей перемены. Когда мы сошли с моста, я обнаружил, что другие люди опять идут вокруг нас. Но что происходило с нами, когда мы пытались перейти мост?
Ла Горда и остальные ничего не заметили. На самом деле они ничего не знали о переменах до тех пор, пока я их не описал. Теперь они смотрели на меня с раздражением и страхом. Паблито опять перехватил инициативу и обвинил меня в попытке втравить их во что-то такое, чего они не хотят. Он не уточнил, что именно это может быть. Но его ораторского напора оказалось достаточно, чтобы все встали на его сторону. Внезапно передо мной оказалась целая орда разгневанных магов. От меня потребовалась масса усилий и времени, чтобы объяснить, почему мне необходимо проверить со всех возможных точек зрения наше удивительное и странное приключение на мосту. В конце концов они успокоились, не столько из-за того, что я их убедил, сколько из-за эмоциональной усталости. Все, включая Ла Горду, ревностно отстаивали позицию Паблито.
Нестор выдвинул другую линию рассуждений. Он предположил, что я, возможно, был таким невольным соучастником, который полностью не отдавал себе отчёта в своих действиях. Он добавил, что сам он лично не может поверить, как остальные, в то, что я осознавал, будто оставлен с задачей увести их в сторону от желаемого ими. Он чувствовал, что я на самом деле не знал, что веду их к уничтожению, хотя делал именно это. Он думал, что существуют два способа пересечения параллельных линий. Один – при помощи чьей-нибудь силы, другой – своими собственными усилиями. Его конечный вывод состоял в том, что Сильвио Мануэль заставил их когда-то пересечь линии, напугав их так сильно, что некоторые даже вообще не помнят об этом. Их задачей было сделать это своими силами, тогда как моей задачей было помешать им в этом.
Затем заговорил Бениньо. Он сказал, что последнее, что сделал дон Хуан для своих учеников-мужчин, – это помог им пересечь параллельные линии, заставив прыгнуть в пропасть. Бениньо считал, что мы уже располагаем достаточно большим знанием о пересечении параллельных линий, но ещё не пришло время, чтобы повторить это. На мосту они не могли сделать ни одного шага вперёд потому, что ещё не настало нужное время. Поэтому они правы, думая, что я пытался их уничтожить, заставляя пересекать линии. Он считал, что переход через параллельные линии с полным осознанием станет для них окончательным шагом – шагом, который должен быть сделан только тогда, когда они будут готовы исчезнуть с этой Земли.
Затем против меня выступила Лидия. Она не давала никаких оценок, но призывала меня вспомнить, как я в первый раз заманил её на мост. Она нагло утверждала, что я был учеником не Нагваля, а Сильвио Мануэля, и что мы с Сильвио Мануэлем пожирали их тела.
У меня вновь вспыхнул приступ ярости, как на мосту с Ла Гордой. Я вовремя взял себя в руки. Успокоила меня логичная мысль. Я повторял себе вновь и вновь, что я заинтересован в таком анализе. Я объяснил Лидии, что бесполезно напирать на меня подобным образом. Но она не хотела остановиться. Она кричала, что Сильвио Мануэль – мой хозяин, и что именно в этом причина того, что я не являюсь частью их всех.
Роза добавила, что Сильвио Мануэль дал мне всё, чем я сейчас являюсь. Я попросил Розу выбирать выражения. Я сказал, что ей следовало бы говорить, что Сильвио Мануэль дал мне всё, что я имею. Она настаивала на своём выборе слов. Сильвио Мануэль дал мне всё, чем я являюсь.
Даже Ла Горда поддержала её, сказав, что она помнит то время, когда я был болен – настолько болен, что у меня не оставалось сил для жизни. Всё во мне было израсходовано. И именно тогда Сильвио Мануэль взял всё в свои руки и вдохнул новую жизнь в моё тело. Ла Горда сказала, что мне лучше было бы узнать своё происхождение, чем продолжать, как я это делал до сих пор, утверждать, что мне помог Нагваль. Она настаивала на том, что я фиксировался на Нагвале потому, что он был предрасположен изъясняться словами. Сильвио Мануэль, наоборот, был молчаливой мглой. Она объяснила, что для того, чтобы последовать за ним, мне требовалось пересечь параллельные линии. Ну а чтобы следовать за Нагвалем, достаточно было просто говорить о нём.
Всё, что они высказывали, было для меня полной бессмыслицей. Я уже собирался сделать то, что считал уместным в отношении подобной чепухи, как внезапно линия моего мышления была буквально смята. Я не мог уже вспомнить, о чём только что думал, хотя лишь секунду назад решение представлялось максимально ясным. Вместо этого на меня нахлынуло крайне любопытное воспоминание. Это было не ощущением чего-то, а ясной и чистой памятью о случившемся.
Я вспомнил, что был однажды с доном Хуаном и ещё одним человеком, лица которого вспомнить не мог. Мы втроём беседовали о чём-то, что я воспринимал как одну из черт мира. Предмет нашей беседы находился в пяти-семи метрах справа от меня и выглядел как бесплотная стена жёлтого тумана, разделявшего, насколько я мог судить, весь мир надвое. Эта стена простиралась от земли до неба, уходя в бесконечность. Пока мы беседовали, половина мира, находившаяся справа от меня, была целиком закрыта этим туманом, левая же половина была видна как на ладони.
Я помню, как сориентировался по ландшафтным признакам и понял, что ось стены тумана идёт с востока на запад. Помню, как спросил дона Хуана, что случилось с миром к югу от этой линии. Дон Хуан заставил меня повернуться вправо, и я увидел, что стена тумана передвигается по мере того, как я поворачиваю голову. Мир был разделён на уровне, недоступном моему интеллекту. Разделение казалось реальным, но граница проходила не на физическом уровне. Она была как-то связана со мной самим. Или это не так?
Был ещё осколок этого воспоминания. Тот другой человек сказал, что разделить мир надвое – очень большое достижение. Но ещё большее достижение, когда у воина достаточно отрешённости и контроля для того, чтобы остановить вращение этой стены. Он сказал, что эта стена – не внутри нас. Она определённо находится снаружи в мире, разделяя его на две части и вращаясь, когда мы поворачиваем голову, как если бы она была прикреплена к нашим вискам. Успешное удерживание стены от поворота даёт воину возможность повернуться к ней лицом и силу проходить сквозь неё в любое время, когда он только пожелает.
Когда я рассказал всем то, что только что вспомнил, женщины были убеждены, что этот другой человек – Сильвио Мануэль. Хосефина, как знаток тумана, объяснила, что преимущество Элихио перед остальными состояло в его способности останавливать стену, так что он по желанию мог проходить сквозь неё. Она добавила, что стену тумана легче проходить в сновидении, потому что тогда она не движется.
Ла Горду, казалось, охватила целая серия болезненных воспоминаний. Её тело конвульсивно вздрагивало, и наконец она быстро заговорила. Она сказала, что больше не имеет никаких оснований отрицать тот факт, что я был помощником Сильвио Мануэля. Сам Нагваль предупреждал её, что я порабощу её, если она не будет осторожна. Даже Соледад просила её следить за мной, потому что мой дух берёт людей в плен и делает их своими рабами. На такое был способен лишь Сильвио Мануэль. Ой поработил меня, и теперь я буду порабощать любого, кто приблизится ко мне. Она призналась, что находилась под действием моих чар вплоть до того момента, когда села в комнате Сильвио Мануэля и что-то вдруг свалилось с её плеч.
Я поднялся и буквально зашатался под тяжестью слов Ла Горды. В животе у меня образовался какой-то вакуум. Я был убеждён, что могу рассчитывать на её поддержку при любых обстоятельствах. Я чувствовал себя преданным. Я подумал, что для них было бы не лишним знать моё чувство, но на помощь пришёл здравый смысл. Вместо этого я сказал им, что моим бесстрастным заключением, как воина, является следующее. Дон Хуан изменил ход моей жизни в лучшую сторону. Я оценивал и переосмысливал то, что он для меня сделал, и вывод всегда оставался тем же. Он принёс мне свободу. Свобода – это всё, что я знаю, и это всё, что я могу принести кому-либо, пришедшему ко мне.
Нестор поддержал меня. Он убеждал женщин перестать враждебно относиться ко мне. Он смотрел на меня глазами человека, не понимающего, но жаждущего понять. Он сказал, что я не принадлежу к ним, потому что в действительности я одинокая птица. Они нуждались во мне на короткий миг, чтобы разорвать свои границы привязанности и рутины. Теперь, когда они свободны, только небо является их границей. Оставаться со мной было бы, без сомнения, приятно для них, но убийственно.
Он, казалось, был глубоко растроган. Он подошёл ко мне, положил руку мне на плечо и Сказал, что, судя по его ощущениям, мы никогда больше не увидимся на Земле. Он очень сожалеет, что мы расстаёмся, как мелочные людишки, ропща и обвиняя друг друга. Он сказал, что говорит не только от себя лично, но и от имени остальных. Он просит меня уехать, так как у нас нет больше возможности оставаться вместе. Он добавил, что посмеялся над Ла Гордой по поводу её слов о змее, которую мы образуем. Он изменил своё мнение и больше не находит эту идею смешной. Это было нашим последним шансом добиться успеха в качестве цельной группы.
Дон Хуан учил меня принимать судьбу смиренно.
– Ход жизни воина неизменен, – сказал он мне однажды. – Вопрос лишь в том, насколько далеко уйдёт он по узкой дороге, насколько безупречным он будет в нерушимых границах... Если на его пути встречаются препятствия, воин стремится безупречно преодолеть их. Если на своей тропе он встречает невыносимые трудности и боль, он плачет, и все его слёзы, вместе взятые, не смогут сдвинуть линию его судьбы даже на толщину волоска.
Моё первоначальное решение – позволить силе этого места определить, куда нам сделать следующий шаг, – было правильным. Я поднялся. Остальные отвели глаза. Ла Горда подошла ко мне и сказала, как ни в чём не бывало, что мне следует уехать и что она свяжется со мной потом, позднее. Я хотел отмахнуться, возразить, что не вижу причины, почему она должна ко мне присоединяться – ведь она уже решила примкнуть к другим.
Она, казалось, прочла моё чувство, что меня предали. Она спокойно заверила меня, что мы должны исполнить своё предназначение вместе, как воины, а не как мелочные людишки, которыми мы, в сущности, пока ещё оставались.
←К оглавлению |
Вверх |
Далее |