←К оглавлению

Карлос Кастанеда – Сила безмолвия

Глава 2
ТОЛЧОК* ДУХА

* англ. «Knock» – стук, удар, толчок, стучать, толкать и т.д. – переводится в зависимости от контекста как «толчок» или «стук», «толкать» или «стучать».

АБСТРАКТНОЕ

Ранним утром мы вернулись в дом дона Хуана. Нам пришлось долго спускаться с горы, потому что я боялся в темноте оступиться в пропасть, и дон Хуан должен был то и дело останавливаться, чтобы восстановить сбитое от смеха надо мной дыхание.

Я смертельно устал, но уснуть не мог. Перед полуднем начался дождь. Звуки сильного ливня, барабанившего по черепичной крыше, вместо того, чтобы заставить меня почувствовать сонливость, окончательно прогнали даже следы сна.

Я встал и вышел поискать дона Хуана. Он дремал, сидя в кресле. Когда я подошёл, он полностью проснулся. Я поздоровался.

– Похоже, у тебя нет проблем с бессоницей, – отметил я.

– Когда ты испуган или расстроен, не пытайся уснуть лёжа, – сказал он, не глядя на меня. – Спи сидя в мягком кресле, как это делаю я.

Однажды он посоветовал, чтобы я, если хочу дать своему телу здоровый отдых, долго дремал, лёжа на животе, повернув лицо влево и подняв ноги на спинку кровати. Чтобы не замёрзнуть, по его совету, нужно было положить мягкую подушку на плечи, но не на шею, а также надеть тёплые носки или просто не снимать туфли.

Впервые услышав этот совет я подумал, что он шутит, но позже понял, что это не так. Сон в таком положении помогал мне отдохнуть исключительно хорошо. Когда я поделился с ним удивительными результатами, он посоветовал, чтобы я всегда точно следовал его указаниям, не заботясь о том, верю я ему или нет.

Я сказал дону Хуану, что он мог бы ещё прошлой ночью сказать мне о сне в сидячем положении. Я объяснил, что кроме крайней усталости причиной моей бессоницы была странная озабоченность по поводу того, что он рассказал мне в пещере магов.

– Ты это брось! – воскликнул он. – Ты видел и слышал бесконечно более беспокоящие вещи, не лишаясь при этом сна. Тебя беспокоит что-то другое.

Вначале я подумал, что он имеет в виду мою неискренность при рассказе о своей озабоченности. Я хотел было объясниться, но он продолжал говорить, пропустив мимо ушей мои слова.

– Ты безапелляционно заявил прошлой ночью, что в пещере ты чувствуешь себя хорошо. Но это явно не так. Прошлой ночью я не стал больше говорить о пещере, чтобы понаблюдать за твоей реакцией.

Дон Хуан объяснил, что пещера была сделана магами древности, чтобы служить катализатором. Её форма была тщательно продумана так, чтобы вместить двух людей как два энергетических поля. Согласно теории магов, природа скалы и способ, которым была высечена пещера, позволяли двум телам, двум светящимся шарам, переплетать свои энергии.

– Я специально взял тебя в эту пещеру, – продолжал он, – не потому, что мне нравится это место, – нет, оно мне не нравится, – но потому, что она создана как инструмент, чтобы толкнуть ученика глубоко в повышенное осознание. Маги древности не предавались размышлениям. Они склонялись к действию.

– Ты всегда говорил, что твой бенефактор был такого же типа, – сказал я.

– Я преувеличивал, – ответил он. – Это примерно то же самое, как когда я говорю тебе, что ты – дурак. Мой бенефактор был современным Нагвалем, занятым поисками свободы, но он всегда предпочитал действия вместо размышлений. Ты – современный Нагваль, занятый таким же поиском, но ты сильно тяготеешь к заблуждениям разума.

Его сравнение явно показалось ему чрезвычайно забавным: в пустой комнате зазвучало эхо его хохота.

Когда я попытался вновь заговорить о пещере, он сделал вид, что не слышит меня. По блеску его глаз и по тому, как он улыбался, я знал, что он притворяется.

– Прошлой ночью я намеренно сообщил тебе первое абстрактное ядро, – сказал он, – с надеждой, что, размышляя над тем, что я делал с тобой все эти годы, ты получишь представление и о других ядрах. Ты пробыл со мной долгое время, так что знаешь меня очень хорошо. Каждую минуту нашего общения я пытался согласовывать свои действия и мысли с моделями абстрактных ядер.

История нагваля Элиаса – другое дело. Хотя она кажется рассказом о человеке, на самом деле она является рассказом о намерении, которое воздвигает перед нами здания и приглашает войти в них. Это способ понимания магами того, что происходит вокруг них.

Дон Хуан напомнил мне, что я всегда упорно старался найти основополагающий порядок во всём, что он говорил мне. Я подумал, что он критикует меня за мою попытку превратить всё, чему он учил меня, в проблему социальной науки. Я начал было оправдываться, что мои взгляды изменились под его влиянием. Он остановил меня и улыбнулся.

– Ты действительно не очень понятлив, – сказал он и вздохнул. – Я хотел бы, чтобы ты понял основополагающий порядок того, чему я учу тебя. Мои возражения направлены против твоего понимания природы этого порядка. Тебе кажется, что это какие-то тайные процедуры или скрытая последовательность. Для меня же это означает две вещи: здание, которое намерение возводит в мгновение ока и помещает перед нами, приглашая войти, и знаки, которые оно даёт нам, чтобы, находясь там, мы не заблудились.

Ты мог бы заметить, что история нагваля Элиаса – это более чем просто перечисление последовательных деталей, из которых состоит событие, – сказал он. – За всем этим стоит здание намерения. И рассказ был предназначен дать тебе представление о том, что являли собою Нагвали прошлого. Ты должен узнать, как они действовали с целью согласовать свои мысли и действия с величественными сооружениями, которые возводит намерение.

Последовало длительное молчание. Мне нечего было сказать. Чтобы не дать угаснуть беседе, я сказал первое, что пришло мне в голову. Я сказал, что по услышанным мною историям о нагвале Элиасе у меня сложилось о нём очень благоприятное впечатление. Мне нравился нагваль Элиас, но что касается нагваля Хулиана, то по непонятным причинам всё, что говорил о нём дон Хуан, ужасно меня беспокоило.

Одно упоминание об этом дискомфорте привело дона Хуана в восторг. Он вынужден был встать со стула, чтобы не задохнуться от смеха. Положив мне руки на плечи он сказал, что мы обычно или любим, или ненавидим тех, кто является отражением нас самих.

И опять глупая застенчивость удержала меня от вопроса о том, что он имеет в виду. Дон Хуан снова засмеялся, явно понимая моё настроение. Наконец он заметил, что нагваль Хулиан был похож на ребёнка, чья собранность и выдержка всегда приходят извне. Если отбросить его практику как ученика магии, то у него совсем не было никакой внутренней дисциплины.

Я почувствовал иррациональное желание защищаться и сказал дону Хуану, что моя дисциплина пришла как раз изнутри.

– Конечно, – сказал он покровительственно. – Не можешь же ты надеяться быть в точности похожим на него.

И он снова рассмеялся.

Иногда дон Хуан настолько выводил меня из себя, что я был готов заорать на него. Правда, такое настроение никогда не было продолжительным. И теперь оно рассеялось так быстро, что мною тут же овладела другая мысль. Я спросил дона. Хуана, возможно ли, чтобы я входил в повышенное осознание, не сознавая этого? Или, может быть, я оставался там в течение нескольких дней?

– На этой стадии ты входишь в повышенное осознание целиком самостоятельно, – сказал он. – Повышенное осознание – тайна только для нашего разума. На практике оно очень просто. Мы сами усложняем это, как и многое другое, стараясь сделать понятной окружающую нас беспредельность.

Он заметил, что вместо бесполезного спора о своей персоне я должен думать о данном мне абстрактном ядре.

Я сказал ему, что думал об этом всё утро и пришёл к выводу, что метафорической темой истории были проявления духа. Только вот я не разобрался, где было то абстрактное ядро, о котором он говорил. Должно быть, это было нечто невыразимое.

– Я повторяю, – сказал он тоном школьного учителя, муштрующего своих учеников, – проявления духа – это название первого абстрактного ядра в магических историях. То, что маги считают абстрактным ядром, явно ускользает от тебя в данный момент. Эту ускользающую от тебя деталь маги называют зданием намерения, или безмолвным голосом духа, или скрытым порядком абстрактного.

Я сказал, что понимаю «скрытое» как нечто утаённое, как в «скрытом мотиве». Он ответил, что в данном случае «скрытое» значит больше: оно означает знание без слов вне нашего непосредственного понимания и, в особенности, – моего. Он допустил, что знание, на которое он ссылается, недосягаемо для меня лишь на данный момент, но не выше моих предельных возможностей понимания.

– Если абстрактные ядра выше моего понимания, тогда какой смысл говорить о них? – спросил я.

– Правило гласит, что абстрактные ядра и магические истории должны быть рассказаны тебе именно на этом этапе, – сказал он. – И однажды скрытый порядок абстрактного, который есть знание без слов, или здание намерения, заложенное в эти истории, раскроют тебе сами эти истории.

Я всё ещё не понимал.

– Скрытый порядок абстрактного – это не просто порядок, в котором были преподнесены тебе абстрактные ядра, – объяснил он, – и не то, что в них есть общего, и даже не соединяющая их ткань. Это есть непосредственное знание без вмешательства языка.

Он молча рассматривал меня с головы до ног с явной целью видеть меня.

– Да, это пока ещё не очевидно для тебя, – заявил он и жестом выразил своё нетерпение, как если бы я досаждал ему свей медлительностью.

Я встревожился. Обычно дон Хуан не был склонен к демонстрации психологического неудовольствия.

– Это не имеет отношения к тебе или твоим действиям, – сказал он, когда я спросил о причине его неудовольствия и разочарования. – Это была мысль, которая пришла мне в голову, когда я видел тебя. В твоём светящемся существе есть такая черта, за которую дорого заплатили бы маги древности.

– Скажи мне, что это, – потребовал я.

– Я напомню тебе об этом как-нибудь в другой раз, – сказал он. – Давай продолжим об элементе, который стимулирует нас – об абстрактном. Это элемент, без которого не может быть ни пути воина, ни даже самого воина в поиске знания.

Он сказал, что испытываемые мною трудности не являются для него новостью. Через те же мучения в процессе понимания скрытого порядка абстрактного прошёл и он сам. Если бы не помощь нагваля Элиаса, он закончил бы тем же, что и его бенефактор – только действия и очень мало понимания.

– Как выглядел нагваль Элиас? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Он совсем не был похож на своего ученика, – сказал дон Хуан. – Он был индеец, очень тёмный и массивный, с резкими чертами, орлиным носом, маленькими чёрными глазами, густыми чёрными волосами совершенно без седины. Он был ниже ростом, чем нагваль Хулиан, с большими руками и ногами. Он был очень скромный и очень мудрый, но в нём не было огня. По сравнению с моим бенефактором он казался тусклым. Всегда весь в себе, обдумывающий тот или иной вопрос. Нагваль Хулиан имел обыкновение шутить, что его учитель давал мудрость тоннами. За спиной он обычно называл его «нагваль Тоннаж».

– Я не видел смысла в его шутках, – продолжал дон Хуан. – Для меня нагваль Элиас был подобен дуновению свежего ветра. Он обычно объяснял мне всё с невероятным терпением. Очень похоже на то, как я объясняю тебе, но, возможно, чуть больше чего-то ещё. Я бы назвал это не состраданием, но скорее сочувствием. Воины не способны чувствовать сострадание, потому что они не испытывают жалости к самим себе. Без движущей силы самосожаления сострадание бессмысленно.

– Не хочешь ли ты сказать, дон Хуан, что воин всегда сам по себе?

– В известном смысле да. Для воина всё начинается и заканчивается собой. Однако контакт с абстрактным приводит его к преодолению чувства собственной важности. Затем его «я» становится абстрактным и неличным.

Нагваль Элиас считал, что наши жизни и личности весьма похожи, – продолжал дон Хуан. – Из-за этого он чувствовал себя обязанным помогать мне. Я не замечаю такого сходства с тобой, поэтому, думаю, я отношусь к тебе во многом так же, как относился ко мне нагваль Хулиан.

Дон Хуан сказал, что нагваль Элиас взял его под своё крыло с того самого дня, как он появился в доме своего бенефактора. Нагваль Элиас стал объяснять ему всё, что происходило во время его ученичества, даже если дон Хуан не мог понять его объяснений. Его стремление помогать дону Хуану было таким сильным, что он практически сделал его своим пленником. Таким образом он защищал его от резких яростных атак нагваля Хулиана.

– Вначале я имел обыкновение оставаться в доме нагваля Элиаса всё время, – продолжал дон Хуан. – И мне это нравилось. В доме своего бенефактора я постоянно был настороже, был бдительным, боясь того, что он может выкинуть со мной в следующий момент. Но в доме нагваля Элиаса я чувствовал себя уверенно и легко.

Мой бенефактор безжалостно давил на меня, и я не мог понять, почему он так сильно меня угнетает. Я думал, что этот человек просто сумасшедший.

Дон Хуан сказал, что нагваль Элиас был индейцем из штата Оахака и что его учитель, нагваль по имени Розендо, был родом из тех же мест. Дон Хуан описал нагваля Элиаса как очень консервативного человека, оберегающего своё одиночество. И тем не менее он был знаменитым исцелителем и магом не только в Оахаке, но и во всей Южной Мексике. Несмотря на свою известность, он жил в полной изоляции на противоположном конце страны, в Северной Мексике.

Дон Хуан замолчал. Подняв брови, он вопрошающе уставился на меня. Но всё, что я хотел от него, – это чтобы он продолжал свой рассказ.

– Каждый раз, когда я хочу, чтобы ты задал вопрос, ты его не задаёшь, – сказал он. – Надеюсь, ты слышал мои слова? Нагваль Элиас был знаменитым магом, который ежедневно имел дело с людьми в Южной Мексике и в то же время жил отшельником на Севере страны. Разве это не возбудило твоё любопытство?

Я почувствовал себя ужасно глупо, так как во время его рассказа у меня мелькнула мысль, что этому человеку, должно быть, было очень нелегко совершать регулярные поездки туда и обратно.

Дон Хуан смеялся надо мной, но поскольку он обратил моё внимание на этот вопрос, я спросил, как мог нагваль Элиас быть в двух местах одновременно.

Сновидение – вот реактивный самолёт мага, – сказал он. – Нагваль Элиас был сновидцем, как мой бенефактор был сталкером. Он мог создавать и посылать то, что маги называют телом сновидения или Другим, и находиться одновременно в двух разных местах. С помощью своего тела сновидения он мог выполнять свои обязанности мага, в то время как его настоящее «я» оставалось в уединении.

Я заметил, что со мной происходит что-то странное: я с лёгкостью принимал то, что нагваль Элиас мог посылать свой осязаемый трёхмерный образ, но хоть убей не понимал объяснений насчёт абстрактных ядер.

Дон Хуан ответил, что я смог принять идею о двойной жизни нагваля Элиаса, поскольку дух как раз производил последние корректировки в моей способности к осознанию. Я тут же начал бурно протестовать по поводу таинственности его заявления.

– Ну что же тут таинственного? – воскликнул он. – Это сообщение о факте. Ты мог бы сказать, что этот факт является недоступным в данный момент, но момент изменится.

Не дав мне возможности ответить, он снова начал говорить о нагвале Элиасе. Он сказал, что у нагваля Элиаса был пытливый ум и очень умелые руки. Во время своих путешествий в качестве сновидящего он видел множество предметов, которые потом копировал в дереве и железе. Дон Хуан уверял меня, что некоторые изделия отличались завораживающей, изысканной красоты.

– А что служило ему оригиналами? – спросил я.

– Не существует способа узнать это, – сказал дон Хуан. – Ты должен принять во внимание, что поскольку нагваль Элиас был индейцем, он пускался в своих сновидениях в странствия тем же способом, что и дикий зверь, рыскающий в поисках пищи. Зверь никогда не обнаружит своего присутствия, если кто-то есть поблизости. Он нападает лишь в случае, когда ему никто не мешает. Нагваль Элиас как одинокий сновидящий посещал, так сказать, свалку бесконечности, когда поблизости никого не было, а затем копировал всё, что видел, не зная при этом ни предназначения этих вещей, ни источника их происхождения.

И снова я понимал его, не испытывая никаких трудностей. Смысл сказанного нисколько не казался мне абсурдом. Я уже собирался сказать ему об этом, но он остановил меня движением бровей и продолжил свой рассказ о нагвале Элиасе.

– Посещать его было для меня огромным удовольствием, – сказал он, – но в то же время источником странного чувства вины. Обычно я смертельно скучал у него, и не потому, что нагваль Элиас был занудой – просто нагваль Хулиан не имел себе равных и портил кого угодно на всю жизнь.

– Но мне казалось, что ты чувствовал себя в доме нагваля Элиаса уверенно и легко, – сказал я.

– Да, это так, но это и было источником моей вины и моих воображаемых проблем. Как и ты, я любил мучить самого себя. Думаю, вначале я нашёл покой в обществе нагваля Элиаса, но позже, когда я лучше понял нагваля Хулиана, то пошёл его путём.

Он рассказал мне, что перед домом нагваля Элиаса была открытая веранда, где у него размещались кузница и столярная мастерская. Этот дом из необожжённого кирпича под черепичной крышей представлял собой огромную комнату с земляным полом, где он жил с пятью женшинами-видящими, которые, по сути, были его жёнами. Кроме них, были ещё четверо мужчин-магов, тоже видящих, которые жили в маленьких домиках вокруг дома Нагваля. Все они были индейцами из разных частей страны, переехавшими в Северную Мексику.

– Нагваль Элиас с большим уважением относился к сексуальной энергии, – сказал дон Хуан. – Он полагал, что если она нам дана, мы должны использовать её для сновидения и что сновидение утрачено человечеством из-за его способности нарушить шаткое умственное равновесие впечатлительных людей.

Я учил тебя сновидению так же, как он учил меня, – продолжал дон Хуан. – Он учил меня, что когда мы спим, точка сборки смещается очень мягко и естественно. Умственное равновесие является ничем иным как фиксацией точки сборки в привычном для нас: месте. Во сне эта точка сдвигается, и если сновидение используется для контроля этого естественного сдвига и наша сексуальная энергия задействована в сновидении, то когда эту энергию растрачивают на секс вместо сновидения, – результат подчас оказывается катастрофическим. В этом случае точка сборки у сновидящих сдвигается в неправильное положение и они лишаются рассудка.

– Что ты хочешь этим сказать, дон Хуан? – спросил я, чувствуя, что сновидение не является основной темой нашего разговора.

– Ты – сновидящий, – сказал он. – Если ты не будешь осторожен со своей сексуальной энергией, то можешь подвергнуть себя опасности неправильных сдвигов точки сборки. Минуту назад ты был озадачен своими реакциями. Это значит, что твоя точка сборки двигается не совсем правильно, поскольку твоя сексуальная энергия несбалансирована.

Я сказал что-то глупое и неуместное о сексуальной жизни взрослых мужчин.

– Наша сексуальная энергия – вот что управляет сновидением, – повторил он, – Нагваль Элиас учил меня, – а я учил тебя, – что ты используешь свою сексуальную энергию или для занятий любовью, или для сновидения. Третьего не дано. Причина, по которой я заговорил об этом, заключается в том, что твои трудности в понимании нашей последней темы – абстрактного – связаны с серьёзными проблемами со сдвигом точки сборки.

Так же было и и со мной, – продолжал он. – Только когда моя сексуальная энергия освободилась от пут мира, всё стало на свои места. Для сновидящих это является правилом. У сталкеров всё наоборот. Мой бенефактор был, как ты бы выразился, распущенным в сексуальном отношении – и как обычный человек, и как Нагваль.

Дон Хуан был близок к тому, чтобы открыть мне деяния своего бенефактора, но потом, очевидно, передумал. Он тряхнул головой и сказал, что я слишком негибок для таких откровений. Я не настаивал.

Он сказал, что нагваль Элиас имел такой уровень внутреннего покоя, который сновидящие приобретают лишь пройдя через невообразимые битвы с самими собой. Он использовал эту собранность для того, чтобы полностью погрузиться в задачу отвечать на вопросы дона Хуана.

– Нагваль Элиас объяснил, что для меня препятствием в понимании духа было то же самое, что и для него, – продолжал дон Хуан. – Он полагал, что существуют два разных вопроса. Первый – потребность в непрямом понимании того, что такое дух, второй – непосредственное понимание духа. Когда поймёшь, что такое дух, второй вопрос разрешится сам собой, и наоборот. Если дух будет говорить с тобой при помощи безмолвной речи, ты наверняка немедленно узнаешь, что такое дух.

Он сказал, что нагваль Элиас видел причину трудностей в нашем нежелании принять идею существования знания без слов, которые должны объяснить его.

– Но у меня не возникает трудностей в понимании этого, – сказал я.

– Принятие этого утверждения не такая уж лёгкая штука, какой, по твоим словам, она является для тебя, – сказал дон Хуан. – Нагваль Элиас обычно говорил мне, что всё человечество отошло от абстрактного, хотя когда-то мы, должно быть, были очень близки к нему. Оно безусловно было той силой, которая поддерживала нас. Потом произошло нечто, что отвратило нас от абстрактного. Теперь мы не можем вернуться к нему назад. Обычно он говорил мне, что ученику требуются годы, чтобы получить возможность вернуться к абстрактному, то есть понять, что знание и язык могут существовать независимо друг от друга. Дон Хуан повторил, что сутью нашего затруднения в том, чтобы вернуться назад к абстрактному, является наш отказ принять возможность знания без слов или даже мыслей.

Я уже было собрался возразить, что он говорит бессмыслицу, как внезапно с удивительной силой ощутил, что я что-то упустил, и что его точка зрения представляет для меня чрезвычайную важность. Он действительно пытался сообщить мне нечто такое, чего я или не мог уловить, или что вообще невозможно было до конца выразить словами.

– Знание и язык существуют раздельно, – повторил он мягко.

И я уже почти был готов сказать: «Я знаю это», словно действительно знал, но вдруг остановился.

– Я уже говорил тебе, что не существует способа говорить о духе, – продолжал дон Хуан, – потому что дух можно только испытать. Маги пытаются объяснить это обстоятельство когда говорят, что дух не является чем-то таким, что можно увидеть или почувствовать. Но существует нечто, что всегда неясно вырисовывается перед нами. Иногда оно приходит к некоторым из нас. Но в большинстве случаев оно кажется нейтральным.

Я молчал, и он продолжал объяснять. Он сказал, что дух во многих отношениях подобен дикому зверю. Он держится на расстоянии от нас до тех пор, пока что-то не выманит его. Именно тогда дух проявляется.

Я возразил, что если дух не является сущностью или присутствием и не имеет сути, то как кто-то может выманить его?

– Твоя проблема заключается в том, – сказал он, – что ты полагаешься только на своё собственное понимание абстрактного. Например, внутренняя сущность человека или фундаментальный принцип являются для тебя абстрактным. Или, возможно, нечто менее смутное: характер, воля, мужество, достоинство, честность. Конечно, дух можно описать с помощью любого из этих понятий. Но вот что и есть самое непонятное – дух есть одновремено и всё перечисленное и ничто их них.

Он добавил, что то, что я считал абстракциями – это или противоположность всех реальных вещей, которые я могу себе представить, или вещи, в моём понимании не имеющие конкретного существования.

– Тогда как для мага абстрактное есть нечто, не имеющее параллели в условиях существования человека, – сказал он.

– Но это одно и то же, – закричал я. – Неужели ты не видишь, что мы говорим об одних и тех же вещах?

– Нет, – настаивал он. – Для мага дух есть абстрактное просто потому, что он знает его без слов или даже мыслей. Он есть абстрактное, потому что маг не может себе даже представить, что такое дух. Тем не менее не имея ни малейшего шанса или желания, понять дух, маг оперирует им. Он узнаёт его, подзывает его, знакомится с ним и выражает его своими действиями.

Я безнадёжно качнул головой, не в силах понять, в чём тут разница.

– Причиной твоего непонимания является то, что я употребил термин «абстрактное», чтобы описать дух, – сказал он. – Для тебя абстрактное – всего лишь слово, описывающее состояние интуиции. Примером является слово «дух», которое не описывает разум или прагматический опыт и которое, конечно, служит тебе только для того, чтобы просто разбудить фантазию.

Я разозлился на дона Хуана. Я назвал его упрямым, и он начал смеяться надо мной. Он посоветовал мне подумать над утверждениями о том, что знать можно независимо от языка, не беспокоясь о понимании, и тогда, возможно, что-то прояснится.

– Подумай вот над чем, – сказал он. – Сама по себе встреча со мной не имела для тебя значения. В тот день, когда я тебя встретил, ты встретился с абстрактным. Но поскольку ты не мог говорить о нём, ты его не заметил. Маги встречают абстрактное, не думая о нём, не видя его и не чувствуя его присутствия.

Я промолчал, поскольку мне не доставляло удовольствия спорить с ним. Временами мне казалось, что он умышленно сбивает меня с толку. Но дон Хуан был чрезвычайно доволен собой.

Последнее обольщение нагваля Хулиана

В патио дома дона Хуана было так же прохладно и тихо, как под сводами монастыря. Там росло несколько больших фруктовых деревьев, посаженных очень близко друг от друга, видимо, затем, чтобы регулировать температуру и поглощать шум. Когда я впервые вошёл в его дом, то, помнится, попытался критиковать нелогичность расположения деревьев. Будь моя воля, сказал я тогда, я отвёл бы больше места для каждого из них. Но дон Хуан ответил, что эти деревья являются не его собственностью, но свободными и независимыми деревьями-воинами, которые присоединились к его партии воинов, и что мои замечания, верные относительно обычных деревьев, в данном случае неуместны.

Его ответ показался мне метафорическим. Тогда я ещё не знал, что всё, о чём говорит дон Хуан, имеет буквальный смысл.

Сейчас мы с доном Хуаном сидели в плетёных креслах и смотрели на фруктовые деревья. Они были увешаны плодами. Я заметил, что это не только красивое зрелище, но ещё и очень интригующее, поскольку для фруктов был не сезон.

– Я могу рассказать тебе об этом интересную историю, – ответил он. – Как ты знаешь, эти деревья являются членами моего отряда. Сейчас они плодоносят, потому что здесь, под ними, все члены моего отряда говорили и выражали свои чувства по поводу определённого путешествия, которое нам вскоре предстоит. И деревья знают, что когда мы отправимся в своё грядущее путешествие, они будут нас сопровождать.

Я с недоумением посмотрел на него.

– Я не могу оставить их, – объяснил он. – Они тоже воины. Они бросили свой жребий и выбрали отряд Нагваля. И они знают, как я к ним отношусь. У деревьев точка сборки расположена очень низко на их огромном светящемся шаре, и это позволяет им узнавать о чувствах, испытываемых нами при обсуждении грядущего путешествия.

Я продолжал молчать, так как боялся и не хотел подробно останавливаться на этом вопросе. Дон Хуан заговорил и рассеял моё настроение.

– Второе абстрактное ядро в историях магов называется «Толчок духа», – сказал он. – Первое ядро – «Проявления духа» – есть здание, которое намерение возводит перед магом, а затем приглашает его туда войти. Это здание намерения маг видит. Толчок духа является таким же зданием, которое видит начинающий, которого приглашают – или скорее принуждают – войти.

Это второе абстрактное ядро может быть отдельной историей. В ней говорится, что после того, как дух проявился человеку, о котором мы с тобой говорили, и не получил никакого ответа, он подстроил ему ловушку. Это была последняя его уловка, и не потому, что человек этот был особенный, а потому, что непостижимая цепь событий духа сделала его пригодным в тот момент, когда дух толкнул дверь. Ясно, что всё, открываемое духом этому человеку, не имело для него смысла. Действительно, всё это шло вразрез со всем, что человек знал и чем он был. И человек, конечно же, самым недвусмысленным образом отказался иметь какое бы то ни было дело с духом. Он не собирался поддаваться на весь этот вздор. Он знал лучше. В результате всё зашло в тупик.

Могу сказать, что это идиотская история, – продолжал он. – И ещё скажу, что она успокоит тех, кто испытывает неудобство из-за безмолвия абстрактного.

Он бросил на меня пристальный взгляд и улыбнулся.

– Ты любишь слова, – сказал он обвиняюще. – Сама идея безмолвного знания пугает тебя. Но истории, независимо от того, насколько они глупы, нравятся тебе и вселяют чувство безопасности.

Затем он напомнил мне, что только что я прослушал подробный рассказ о том, как дух первый раз постучал в его дверь. Вначале я даже не сообразил, о чём он говорит.

– Это не просто мой бенефактор нашёл меня, умираюего от пулевого ранения, – объяснил он. – Дух также нашёл меня и постучался в тот день в мою дверь. Мой бенефактор понял, что его задачей было служить проводником для духа. Без вмешательства духа встреча с моим бенефактором не значила бы ничего.

Он сказал, что Нагваль становится проводником только после того, как дух проявит свою склонность быть использованным посредством какого угодно способа: от едва уловимого намёка до прямого приказа. Таким образом Нагваль не может выбирать себе учеников по собственному желанию или расчёту. Но если однажды склонность духа открывается посредством знаков, Нагваль без особых усилий способен удовлетворить его.

– После целой жизни практики, – продолжал он, – маги, а в особенности Нагвали, знают, получили ли они от духа приглашение войти в здание, открывающееся перед ними. Они уже научились подчинять намерению свои связующие звенья. Поэтому они всегда предупреждены, всегда знают, что припас для них дух.

Дон Хуан сказал, что прогресс на пути магов обычно является стремительным процессом, цель которого – привести в порядок это связующее звено. У обычного человека связующее звено с намерением практически мертво, и маги начинают с такого звена, которое является совершенно бесполезным из-за своей неспособности действовать самостоятельно.

Он подчеркнул, что для того, чтобы оживить это звено, магу необходима непоколебимая, неистовая целеустремлённость – особое состояние ума, называемое несгибаемым намерением. Принять то, что Нагваль является единственным существом, способным наделить несгибаемым намерением – это самое трудное в ученичестве магов.

Я возразил, что не заметил этой трудности.

– Ученик – это тот, кто стремится к очищению и оживлению своего связующего звена с духом, – объяснил он. – Когда звено оживлено, он уже не ученик, но до тех пор он, чтобы продолжать идти, нуждается в непоколебимой целеустремлённости, которой, конечно, у него просто нет. Поэтому он позволяет Нагвалю придать ему целеустремлённость, но чтобы сделать это, он должен отказаться от своей индивидуальности. А это очень непросто.

Он напомнил мне то, что повторял неоднократно: добровольцев не принимают в мир магии, потому что у них уже есть собственные цели, которые делают невероятно трудным отказ от своей индивидуальности. Если мир магии требует представлений и действий, идущих вразрез с целью добровольца, то он просто отказывается изменяться.

– Оживление связующего звена ученика является самой ответственной и самой интригующей деятельностью учителя, – продолжал дон Хуан, – и немалой морокой для него. Конечно, в зависимости от личности ученика предначертания духа или невероятно просты, или представляют собой сложнейший лабиринт.

Дон Хуан заверил меня, что даже если я сам думаю иначе, но моё ученичество не было для него таким обременительным, каким для его бенефактора было его собственное. Он заметил, что у меня недостаточно самодисциплины, но это ещё хорошо, потому что сам он в своё время не имел вообще никакой. А его бенефактор – и того меньше.

– Проявления духа бывают очень разными, – продолжал он. – В некоторых случаях они едва заметны; в моём же – они были приказами. Меня подстрелили. У меня была пробита грудь и я истекал кровью. Моему бенефактору необходимо было действовать быстро и уверенно – так же, как в своё время действовал его бенефактор. Маги знают, что чем труднее был приказ, тем труднее впоследствии оказывается ученик.

Дон Хуан объяснил, что одним из наиболее замечательных следствий его связи с двумя Нагвалями было то, что он мог слышать одни и те же истории с двух противоположных точек зрения. Например, история о нагвале Элиасе и проявлениях духа с позиций ученика была рассказом о тяжёлом толчке духа в дверь его бенефактора.

– Всё, что связано с моим бенефактором, было очень трудным, – сказал он и засмеялся. – Когда ему было двадцать четыре года, дух не то чтобы постучался к нему в дверь, он чуть ли не обрушил её.

Он сказал, что история фактически началась на много лет раньше, когда его бенефактор ещё был привлекательным юношей из хорошей семьи в Мехико. Он был богат, образован, обворожителен и был харизматически сильной личностью. Женщины влюблялись в него с первого взгляда. Но уже тогда он был недисциплинированным, индульгирующим, ленивым во всём, что не приносило ему немедленного удовлетворения.

Дон Хуан сказал, что с таким характером и воспитанием, – а он был единственным сыном богатой вдовы, которая вместе во своими четырьмя сёстрами души в нём не чаяла, – он и не мог быть иным. Он мог позволить себе любую непристойность, какая только приходила ему в голову. Даже среди своих не менее распущенных приятелей он выглядел моральным уродом, живущим лишь для того, чтобы творить всякие мерзости.

В конце концов все эти излишества ослабили его физически, и он смертельно заболел туберкулёзом – бичом того времени. Но эта болезнь не только не обуздала его, но ещё больше усилила его похотливость. И поскольку самоконтроля у него не было ни на йоту, он ударился в полнейший разврат, из-за чего здоровье его ухудшалось до тех пор, пока не осталось никакой надежды.

Выражение «беда одна не приходит» в то время было весьма справедливо в отношении бенефактора дона Хуана. Здоровье его было подорвано, а его мать, которая была его единственной опорой и хоть как-то его сдерживала, умерла. Она оставила ему значительное наследство, благодаря которому он мог бы прожить безбедно всю свою жизнь, но, не имея никакой внутренней дисциплины, он спустил его за несколько месяцев до последнего цента. Не имея ни профессии, ни какого-либо занятия, ему оставалось только попрошайничать, чтобы как-то прожить.

Вскоре из-за отсутствия денег у него не осталось друзей, и даже женщины, любившие его когда-то, отвернулись от него. Впервые в жизни он столкнулся с суровой реальностью. Принимая во внимание состояние его здоровья, это должно было стать его концом. Но он не пал духом. Он решил зарабатывать себе на жизнь.

Однако его привычки не изменились, что и вынудило его искать работу в единственном месте, где ему было хорошо – в театре. Это было обусловлено тем, что он был прирождённым актёром и к тому же большую часть своей сознательной жизни провёл в обществе актрис. Он присоединился к театральной труппе в провинции, подальше от привычного круга своих друзей и знакомых, и стал очень неплохим актёром – чахоточным героем религиозных и поучительных пьес.

Дон Хуан отметил странную иронию, всегда сопутствовавшую судьбе его бенефактора. В жизни он был последним негодяем, умиравшим в результате своих беспутных похождений, а на сцене играл роли святых и мистиков. Он даже играл Иисуса в пасхальной пьесе о Страстях Господних.

Его здоровья хватило лишь на одно театральное турне по северным штатам, а потом в городе Дуранго произошли два события: его жизнь подошла к концу, и в его дверь постучался дух. И смерть, и толчок духа случились в один и тот же момент – в кустарнике средь бела дня. Смерть настигла его во время сооблазнения молодой женщины. Он уже давно был чрезвычайно слаб, а в тот день силы его истощились полностью. Жизнерадостная, сильная и увлечённая до безумия молодая женщина, пообещав любовные утехи, увлекла его в укромное место в миле от города. Там она сильно избила его. В конце концов женщина покорилась, но он был совершенно измотан и кашлял так сильно, что едва мог дышать.

Во время своего последнего взрыва страсти он почувствовал острейшую боль в плече. Его грудь словно рвали на части, и из-за приступа кашля он начал задыхаться. Однако страсть к наслаждениям и гордость заставляли его продолжать, пока смерть не пришла к нему в виде кровоизлияния. Вот тогда-то дух и вступил в свои права в лице пришедшего к нему на помощь индейца. Актёр ещё раньше заметил, что этот индеец повсюду следует за ними, но поглощённый процедурой обольщения, не придал этому значения.

Он видел девушку как во сне. Она не пришла в ужас и сохранила самообладание. Спокойно и тщательно одевшись, она исчезла с быстротой кролика, преследуемого охотничьими псами.

А ещё он видел индейца, бросившегося к нему и попытавшегося его усадить. Он слышал, как тот бормотал что-то идиотское, призывал дух и произносил непонятные слова на непонятном языке. Затем индеец начал действовать очень быстро. Став позади него, он с силой ударил его по спине.

Умирающий вполне резонно заключил, что индеец пытался или удалить сгусток крови, или убить его.

По мере того, как индеец повторял и повторял свои удары по его спине, умирающий всё больше убеждался, что индеец был или любовником, или мужем женщины и хотел его убить. Но заметив невероятно сияющие глаза этого индейца он понял, что ошибся. Он понял, что индеец попросту сумасшедший и не имеет никакого отношения к женщине. Из последних сил напрягая свой ум, он сосредоточил внимание на бормотании этого человека. Тот говорил, что сила человека безгранична, что смерть существует лишь потому, что мы намерены умереть с момента нашего рождения, что намерение смерти можно остановить путём изменения позиции точки сборки.

Услышав всё это он понял, что индеец совсем сумасшедший. Ситуация была настолько театральной – умереть от руки безумного индейца, бормочущего что-то несусветное, что он решил оставаться актёром в плохой пьесе до конца и пообещал себе умереть не от кровоизлияния и не от ударов, а от смеха. И он смеялся до тех пор, пока не умер.

Дон Хуан заметил, что его бенефактор, конечно, не мог принять индейца всерьёз. Никто не принял бы всерьёз такую личность, а тем более – будущий ученик, от которого и не ожидается, что он добровольно примет задачу магии.

Затем дон Хуан сказал, что он дал мне различные версии того, из чего состоит задача магии. Он сказал, что будет не слишком самонадеянным с его стороны раскрыть, что с точки зрения духа задача состоит в очищении нашего с ним связующего звена. Таким образом, представшее перед нами здание намерения является чистилищем, внутри которого мы обнаруживаем не столько процедуры очистки связующего звена, сколько безмолвное знание, которое и делает возможным очистительный процесс. Без этого безмолвного знания не смог бы протекать ни один процесс, и всё, что мы имеем, было бы лишь неопределённым чувством потребности в чём-то неясном.

Он объяснил, что вызываемые магами в результате безмолвного знания события так просты и в то же время так абстрактны, что маги уже давно решили говорить о них, употребляя только символические термины. Примерами этого являются проявления и толчок духа.

Затем дон Хуан в качестве примера сообщил, что описание того, что происходит во время встречи Нагваля и будущего ученика с точки зрения магии, было бы совершенно непонятным. Было бы бессмысленно объяснять, что Нагваль, используя опыт всей своей жизни, фокусирует нечто такое, чего мы не можем представить, – своё второе внимание – повышенное осознание, развитое в результате магической практики, на своей невидимой связи с чем-то неопределимо абстрактным.

Он заметил, что каждый из нас отделён от безмолвного знания естественными, специфическими для каждой личности барьерами и что моим самым непреодолимым барьером является склонность маскировать своё самодовольство под маской независимости.

Я вызывающе потребовал, чтобы он привёл конкретный пример, и напомнил, как однажды он предупреждал меня, что одной из хитростей ведения спора является общая критика, не подкреплённая конкретными примерами.

Дон Хуан взглянул на меня с лучезарной улыбкой.

– В прошлом я частенько давал тебе растения силы, – сказал он. – Сначала ты впал в крайность, убеждая себя в том, что всё увиденное тобой – просто галлюцинации. Потом ты начал считать всё это специальными обучающими галлюцинациями. Помнишь, я высмеивал тебя, когда ты упорно называл это поучительным галлюцинативным опытом.

Он сказал, что моя потребность в утверждении своей иллюзорной независимости поставила меня в положение, из которого я не мог воспринимать его объяснения происходящего. А ведь эти объяснения касались именно того, что я и так уже знал без слов. Я знал, что он использовал растения силы, хотя их возможности и весьма ограничены, для того, чтобы заставить меня войти в частичные или временные состояния повышенного осознания путём сдвига моей точки сборки с её обычного положения.

– Ты использовал свой барьер независимости, чтобы преодолеть это препятствие, – продолжал он. – Тот же самый барьер продолжает работать и по сей день, поэтому ты всё ещё сохраняешь чувство неопределённого страдания, хотя и не столь выраженное. Сейчас вопрос вот в чём: как тебе удаётся строить свои заключения таким образом, чтобы даже твой нынешний опыт смог уложиться в твою схему самодовольства?

Я признался, что единственным способом поддержки моей независимости был полный отказ думать об этом опыте.

Дон Хуан так хохотал, что чуть не свалился со своего плетёного стула. Он встал и принялся расхаживать, чтобы восстановить дыхание. Затем он успокоился и снова сел, откинувшись на спинку и скрестив ноги.

Он сказал, что мы как обычные люди не знаем и никогда не узнаем, что есть нечто чрезвычайно реальное и функциональное – наше связующее звено с намерением, которое вызывает у нас наследственную озабоченность своей судьбой. Он утверждал, что на протяжении всей своей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времён нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остаётся сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остаётся лишь неопределённая щемящая боль: то ли стремление к чему-то неописуемому, то ли просто гнев, вызванный утратой.

– Я по многим причинам люблю стихи, – сказал он. – Одна из них в том, что они улавливают настроение воинов и объясняют то, что вряд ли можно было бы объяснить иначе.

Он допускал, что поэты остро осознают наше связующее звено с духом, но делают это интуитивно, тогда как маги выбирают этот путь намеренно и прагматично.

– У поэтов нет знания о духе из первых рук, – продолжал он. – Вот почему их стихи не могут по-настоящему попасть в яблочко понимания подлинных жестов духа. Правда, иногда они попадают очень близко к цели.

Он взял одну из привезённых мною книг, лежавших рядом на стуле – сборник стихов Хуана Рамона Хименеса. Открыв заложенную страницу, он вручил мне книгу и подал знак читать.

Я ли это хожу
По комнате сегодня ночью
Или это бродяга,
Забравшийся ко мне в сад
Вместе с темнотой?

Я смотрю вокруг
И нахожу что всё
То же и совершенно другое...
Было ли окно открыто?
Удастся ли мне уснуть?

Исчезла нежная зелень сада...
Небо было чистым и голубым...
А теперь облака
И поднялся ветер
И сад угрюмый и тёмный.

Я думал что волосы мои черны
И белеет моя одежда...
Но бела моя голова
И в чёрное я одет...
Разве это моя походка?
Этот голос, что звучит во мне,
Разве так он звучал?
Не понимаю я ли это
Или я это тот бродяга,
Забравшийся на исходе ночи
В мой сад?

Я смотрю вокруг...
Вот облака и поднялся ветер...
И сад угрюмый и тёмный...

Встаю и иду...
Может я уже сплю?
На висках седина... И всё
То же и совершенно другое...

Я вновь перечитал стихотворение и уловил переданное поэтом чувство бессилия и замешательства. Я спросил дона Хуана, почувствовал ли он то же самое.

– Я думаю, поэт ощущает груз, старости и тревогу, вызванную этим ощущением, – сказал дон Хуан. – Но это лишь одна сторона медали. Меня гораздо больше интересует другая её сторона, заключающаяся в том, что поэт, не сдвигая точку сборки, интуитивно знает, что на карту поставлено нечто необыкновенное. Интуитивно он знает с большой уверенностью, что есть какой-то внушающий благоговение своей простотой невыразимый фактор и что именно он определяет нашу судьбу.

←К оглавлению

Вверх

Далее


(наведите мышь)