←К оглавлению |
Карлос Кастанеда – Отдельная реальность |
Три месяца дон Хуан упорно избегал разговоров о страже. За это время я побывал у него четыре раза. Каждый раз он давал мне какие-нибудь поручения, а когда я всё выполнял, попросту отправлял домой. 24 апреля 1969 года, в четвёртый приезд, мне наконец-то удалось поговорить с ним. Пообедав, мы сели возле очага, и я сказал, что он сбивает меня с толку: ведь я готов учиться, а он вроде и видеть меня не желает. Мне пришлось наступать себе на горло, чтобы преодолеть отвращение к его курительной смеси, и я чувствовал, что, по его словам, времени слишком мало.
Дон Хуан спокойно выслушал мои жалобы.
– Ты ещё слишком слаб, – сказал он. – Когда нужно выждать, ты торопишься, а когда нужно спешить – чего-то ждёшь. Ты слишком много думаешь. Теперь ты думаешь, что нельзя терять время. Недавно ты думал, что больше никогда не будешь курить. Твоя жизнь – сплошное разгильдяйство, ты недостаточно собран, чтобы вновь встретиться с дымком. Я отвечаю за тебя и не хочу, чтобы ты умер, как проклятый дурак.
Я смутился.
– Что делать, дон Хуан? Я испытываю сильное нетерпение.
– Живи как воин. Я уже говорил тебе, что воин принимает ответственность за все свои действия, даже за самые пустяковые. Но ты занят своими мыслями, и это неправильно. Из-за этого ты потерпел неудачу со стражем.
– Как я потерпел неудачу, дон Хуан?
– Ты думаешь обо всём. Ты думал о страже, и поэтому не смог победить его. В первую очередь ты должен жить как воин. Полагаю, ты понял это очень хорошо.
Я хотел вставить что-нибудь в свою защиту, но он сделал мне знак молчать.
– Твоя жизнь довольно трудна, – продолжал он. – В сущности, твоя жизнь труднее, чем жизнь Хенаро, Паблито или Нестора, и всё же они видят, а ты нет. Твоя жизнь труднее, чем у Элихио, а он, вероятно, увидит раньше тебя. Это меня огорчает. Даже Хенаро не может смириться с этим. Ты честно выполнил всё то, что я говорил тебе делать. И всё, чему мой бенефактор научил меня на первой ступени обучения, я передал тебе. Правило верное, шаги не могут быть изменены. Ты сделал всё, что нужно было сделать, и всё же ты не видишь. Но тем, кто видит, подобно Хенаро, кажется всё же, что ты видишь. Я тоже иногда полагаюсь на это, и я обманываюсь. Ты суетишься и ведёшь себя как идиот, который не видит, но именно так всё и обстоит в твоём случае.
Слова дона Хуана причинили мне глубокую боль. Не знаю почему, но я был близок к слезам. Я начал рассказывать ему о своём детстве, и волна жалости к самому себе охватила меня. Дон Хуан пристально взглянул на меня и отвёл глаза. В них был пронзительный блеск. Я почувствовал, что он захватил меня своими глазами. Было такое чувство, что две руки ласково сжали меня, и я ощутил непонятное волнение, нетерпеливое желание, приятное отчаяние в области солнечного сплетения. Я стал сознавать свою брюшную полость, ощущая там жар. Я не мог больше говорить связно и забормотал, а затем умолк.
– Возможно, что это – обещание, – сказал дон Хуан после долгой паузы.
– Извини, я не понял.
– Обещание, которое ты дал давным-давно.
– Какое обещание?
– Постарайся сказать мне сам. Ты помнишь это?
– Нет.
– Однажды ты обещал что-то очень важное. Не исключено, что ты обещал охранять себя от видения.
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
– Я говорю о данном тобой обещании! Ты должен помнить это.
– Если ты знаешь, что это за обещание, то скажи мне, дон Хуан!
– Нет. Не будет никакой пользы сказать тебе это.
– Было ли это обещанием, которое я дал себе?
Я подумал, что он намекает на мой отказ от ученичества.
– Нет. Это было давно.
Я решил, что он меня разыгрывает, и засмеялся при мысли, что тоже могу подшутить над доном Хуаном. Я не сомневался, что он знает о предполагаемом обещании не больше меня самого и пытается импровизировать. Мысль потакать ему в этом доставляла удовольствие.
– Я что-то обещал своему дедушке?
– Нет, – ответил он, и глаза его заблестели. – И даже не бабушке.
Смешная интонация, которую он придал слову «бабушка», заставила меня рассмеяться. Я подумал, что дон Хуан ставит мне ловушку, но хотел доиграть до конца. Я начал перечислять своих знакомых, кому мог бы пообещать что-то важное. О каждом он сказал «нет», а затем перевёл разговор на моё детство.
– Почему твоё детство было печальным? – спросил он с серьёзным выражением.
Я сказал ему, что моё детство было не то чтобы печальным, а, пожалуй, немного трудным.
– Так чувствует каждый, – сказал он, глядя на меня. – В детстве я тоже был несчастным и всё время боялся. Трудно быть индейским ребёнком, очень трудно. Но память о том времени не имеет значения для меня, хотя оно и было тяжёлым. Я перестал думать о трудностях жизни ещё до того, как научился видеть.
– Но я тоже не думаю о своём детстве, – сказал я.
– Тогда почему воспоминания о нём вызывают у тебя печаль? Почему ты чуть не плачешь?
– Я не знаю. Наверное потому, что когда я вспоминаю себя ребёнком, то испытываю жалость к самому себе и ко всем своим близким. Я чувствую беспомощность и грусть.
Он пристально посмотрел на меня, и опять в области живота я отметил необычное ощущение двух рук, сжимающих его. Я отвёл глаза, в потом снова взглянул на него. Он смотрел мимо меня куда-то вдаль затуманившимся взглядом.
– Это – обещание, данное тобой в детстве, – сказал он после паузы.
– Но что я пообещал?
Он не ответил. Его глаза были закрыты. Я невольно улыбнулся, зная, что он нащупывает путь во тьме, но первоначальное желание разыграть его немного поостыло.
– В детстве я был очень худым, – сказал он, – и всегда боялся.
– Я тоже, – произнёс я.
– Больше всего мне запомнился ужас и печаль, охватившие меня, когда мексиканские солдаты убили мою мать, – сказал он мягко, словно воспоминание причиняло боль. – Она была бедной и застенчивой индеанкой. Наверное, даже лучше, что её жизнь оборвалась тогда. Я был совсем маленьким и хотел, чтобы меня убили вместе с ней. Но солдаты подняли меня и избили. Когда я цеплялся за тело матери, меня ударили по рукам плетью и перебили пальцы. Я не чувствовал боли, но цепляться больше не мог, и они утащили меня.
Он замолчал. Глаза его всё ещё были закрыты, губы едва заметно дрожали. Глубокая печаль начала охватывать меня. Перед глазами мелькали образы моего детства.
– Сколько лет тебе было тогда, дон Хуан? – спросил я, чтобы как-то отвлечься.
– Лет семь. Это происходило во время великой войны племени яки. Мексиканцы напали неожиданно, мать как раз готовила какую-то еду. Она была слабой и беззащитной женщиной, и её убили просто так, без причины. То, что она умерла именно так, в общем-то не имеет особого значения. Но для меня – имеет. Я не могу объяснить почему, но имеет. Я думал, что отца тоже убили, но оказалось, что он ранен. Нас загрузили в товарные вагоны, как скот, и заперли. Несколько дней мы сидели в темноте. Время от времени солдаты бросали нам немного еды. В этом вагоне отец умер от ран. От боли и лихорадки у него начался бред, но и в бреду он твердил, что я должен выжить. Так он и умер, требуя, чтобы я не сдавался и выжил.
Люди позаботились обо мне – накормили, старая знахарка вправила пальцы. Ну, и, как видишь, я выжил. Жизнь моя не была ни хорошей, ни плохой, она была трудной. Жизнь – вообще штука тяжёлая, а для ребёнка зачастую – ужасна сама по себе.
Мы очень долго молчали. Наверное, около часа. Я никак не мог разобраться в себе, чувствуя, что удручён, но не понимая, чем и почему. Кроме того, я испытывал угрызения совести – совсем недавно я собирался подшутить над доном Хуаном, но он повернул ситуацию в свою пользу. Всё было так просто и выразительно. У меня появилось странное ощущение. Страдания детей всегда задевали меня за живое, и сочувствие к дону Хуану в мгновение ока вызвало во мне отвращение к самому себе. Я сидел и записывал рассказ дона Хуана, как будто это был просто, так сказать, «клинический случай». Но на сердце кошки скребли, и вообще – внутри у меня творилось такое, что я готов был уже разорвать к чёрту блокнот. Тут дон Хуан постучал пальцем по моей ноге. Он сказал, что видит свечение насилия вокруг меня, и спросил, уж не собираюсь ли я его поколотить. Он засмеялся, и это несколько разрядило обстановку. Он сказал, что у меня есть склонность к вспышкам насилия, но, поскольку на деле я нерешителен, насилие это чаще всего оборачивается против меня самого.
– Ты прав, дон Хуан.
– Ещё бы, – сказал он со смехом.
Он попросил меня рассказать ему о своём детстве. Я заговорил о годах страха и одиночества и постепенно перешёл к тому, что считал своей борьбой за выживание и укрепление духа. Дон Хуан засмеялся, когда я употребил метафору «укрепление духа».
Я говорил долго. Он очень серьёзно слушал. Потом в какой-то момент снова «сжал» меня глазами, и я замолчал. После короткой паузы он сказал, что никто по-настоящему не унижал меня, и это было причиной моей нерешительности.
– Ты никогда не испытывал поражения, – сказал он.
Он повторил это четыре раза, и в итоге я не мог не спросить, что он имеет в виду. Он объяснил, что «быть побеждённым» – это состояние, образ жизни, от которого побеждённый не может уйти. Люди делятся на две категории – победители и побеждённые; в зависимости от этого они становятся гонителями или гонимыми. Человек попеременно находится то в одном, то в другом из этих состояний до тех пор, пока не научится видеть. Видение рассеивает иллюзии побед, поражений, страданий.
Он добавил, что мне следовало бы научиться видеть тогда, когда я буду победителем, чтобы у меня не осталось даже тени воспоминаний о чувстве унижения.
Я возразил, сказав, что никогда и ни в чём не был победителем и что жизнь моя – одно сплошное поражение.
– Если твоя жизнь является таким поражением, наступи на мою шляпу, – вызвал он меня в шутку.
Я чистосердечно доказывал своё. Дон Хуан стал серьёзным, его глаза сузились до тонких щёлок. Он сказал, что я считаю свою жизнь поражением не потому, что она таковым является, но совсем по другим причинам. Вдруг он быстрым и совершенно неожиданным движением сжал ладонями мои виски и пристально посмотрел мне в глаза. От испуга я непроизвольно сделал глубокий вдох ртом. Он отпустил мою голову, и она откинулась к стене. Всё это было проделано так быстро, что когда он расслабился и сел, прислонившись спиной к стене, я был ещё на середине глубокого вдоха. Я почувствовал головокружение, нервозность.
– Я вижу маленького плачущего мальчика, – сказал дон Хуан после паузы.
Он повторил это несколько раз, но я не обращал на его слова особого внимания, поскольку думал, что речь идёт обо мне в детстве.
– Эй, – сказал он, требуя моего полного внимания. – Я вижу маленького плачущего мальчика.
– Это – я?
– Нет.
– Это – видение из моей жизни или твои воспоминания?
Дон Хуан не ответил.
– Я вижу маленького мальчика, – снова сказал он. – Он плачет и плачет.
– Я знаю этого мальчика? – спросил я.
– Да.
– Это – мой сынишка?
– Нет.
– Он плачет сейчас?
– Он плачет сейчас, – сказал он убеждённо.
Я подумал, что дон Хуан видел ребёнка, которого я знаю и который где-то плачет именно в это время. Я начал перечислять имена знакомых детей, но дон Хуан сказал, что все они не имеют к моему обещанию никакого отношения, а этот плачущий мальчик – имеет, причём самое непосредственное.
Утверждение дона Хуана показалось мне нелепым. Он сказал, что в детстве я кому-то что-то обещал, и в то же время – что ребёнок, который плачет в данный момент, имеет к этому непосредственное отношение. Я уверял его, что в этом нет смысла. Он спокойно повторил, что видит маленького мальчика, который плачет сейчас, и что мальчику больно.
Какое-то время я вполне серьёзно старался придать его утверждениям хоть какой-то смысл.
– Хватит, – сказал я наконец. – Я не помню, чтобы давал кому-то важное обещание, а тем более – ребёнку.
Он опять прищурил глаза и сказал, что это – ребёнок из моего детства, который плачет сейчас.
– Он – ребёнок из моего детства, и плачет сейчас?
– Да.
– Ты понимаешь, о чём ты говоришь, дон Хуан?
– Понимаю.
– Это не имеет смысла. Как сейчас он может быть ребёнком, если был им во время моего детства?
– Это ребёнок. Он плачет сейчас, – упрямо повторил он.
– Объясни мне это, дон Хуан.
– Нет, ты должен объяснить мне это.
Хоть убей, но я не мог понять, о чём он говорил.
– Он плачет, он кричит, – продолжал говорить дон Хуан гипнотизирующим тоном. – Он держит тебя. Он крепко сжимает. Он обнимает. Он смотрит на тебя. Ты чувствуешь его глаза? Он становится на колени и обнимает тебя. Он моложе тебя. Он подбегает к тебе. Но его рука сломана. Ты чувствуешь его руку? У этого маленького мальчика нос выглядит подобно пуговке. Да. Это нос-пуговица!
В ушах появился гул, и я потерял чувство реальности происходящего. Слова дона Хуана «нос пуговицей» бросили меня в сцену из моего детства. Я знал мальчика с носом-пуговицей! Дон Хуан незаметно проник в одно из наиболее тёмных мест моей жизни. Я вспомнил обещание, о котором он говорил. В тот момент моё состояние было смесью экзальтации, отчаяния и благоговения перед доном Хуаном и его великолепным манёвром. Откуда, чёрт возьми, он знает о существовании мальчика с носом-пуговицей из моего детства? Воспоминание до того взволновало меня, что я перенёсся в далёкое прошлое, когда мне было восемь лет. Моя мать умерла два года назад, и наиболее мучительные годы своей жизни я провёл среди её сестёр, которые по очереди брали меня в свои семьи, меняясь раз в два месяца. У каждой из тёток была большая семья, и как бы предупредительно и нежно они ко мне ни относились, конкуренция со стороны двадцати двух кузенов и кузин давала себя знать. Их бессердечие было иногда действительно странным. Я почувствовал, что меня окружают враги, и потянулись годы отчаянной и неприглядной войны. В конце концов мне удалось подчинить себе всех своих многочисленных двоюродных братьев и сестёр. Мне до сих пор непонятно, за счёт чего я вышел в этой войне победителем. У меня больше не было достойных соперников. Однако я не знал этого, и не знал, как прекратить свою войну, которая вскоре перенеслась и на школьную почву.
Классы сельской школы, которую я посещал, были смешанными, и первый класс отделялся от третьего только расстоянием между партами. Там я и познакомился с курносым малышом, которого из-за носа дразнили «Пуговкой». Он был первоклассником. Время от времени я дразнил и третировал его, правда, не злостно, а просто так, от нечего делать. Но, несмотря ни на что, он, казалось, меня любил и всюду за мной таскался хвостиком. Он даже знал, что на моей совести – несколько проделок, расследование которых завело в тупик самого директора школы, однако никому не говорил об этом ни слова. Но я всё равно донимал его. Однажды я нарочно опрокинул тяжёлую классную доску, и она упала на Пуговку. Парта, за которой он сидел, отчасти задержала её, но всё равно удар получился сильный и сломал ему ключицу. Он упал. Я помог ему встать и, когда он уцепился за меня и обнял, увидел в его глазах испуг и боль. Это было слишком, я не мог вынести вида малыша с изуродованной рукой, который, плача, обнимал меня. Годами я сражался с родственниками и победил, покорив всех своих противников, но в миг, когда я увидел страдания этого маленького курносого мальчика, все мои победы были уничтожены. Не сходя с места, я проиграл все битвы сразу. Я думал, что ему отрежут руку, и пообещал, что если малыша вылечат, я никогда в жизни не буду победителем. Ради него я отказался от всех своих побед. По крайней мере, так я понимал это тогда.
Дон Хуан вскрыл гнойную рану моей жизни, затянувшуюся многими слоями последовавших событий. Я был ошеломлён, голова кружилась. Передо мной разверзлась пропасть бесконечной печали, и я с головой в неё погрузился. Мои поступки тяжким грузом легли на душу. Воспоминание о курносом малыше по имени Хоакин заставило меня страдать настолько живо, что я начал плакать. У этого мальчика никогда ничего не было, его родители не могли даже обратиться к врачу, так как у них не хватало денег на лечение, и рука Хоакина так и сраслась неправильно. Я заплатил за это всего лишь своими детскими победами. Мне было невыносимо стыдно.
– Успокойся, чудак, – сказал дон Хуан. – Ты отдал достаточно. Теперь ты можешь изменить своё обещание.
– Изменить? Но как? Произнести соответствующие слова?
– Нет, такого рода обещание словами не изменишь. Но очень скоро ты, возможно, поймёшь как это сделать. Тогда, наверное, ты даже начнёшь видеть.
– Можешь ты мне хотя бы подсказать, дон Хуан? Чуть-чуть?
– Ты должен терпеливо ждать, зная о своём ожидании и зная, чего ты ждёшь. Это – путь воина. Если дело в том, чтобы выполнить обещание, то ты должен делать это сознательно. Рано или поздно ожидание закончится, и ты будешь свободен от обязательств. Теперь ты уже никак не сможешь изменить жизнь того мальчика. Только он сам может вычеркнуть из своей жизни то, что тогда произошло.
– Как?
– Научившись уничтожать желания. Пока он считает себя жертвой, его жизнь останется адом. Пока ты считаешь его жертвой, твоё обещание останется в силе. Желание – вот что заставляет нас страдать, но как только мы научимся уничтожать свои желания, любая полученная нами мелочь превратится в бесценный дар. Будь спокоен, ты сделал Хоакину царский подарок. Бедность и нужда – это только мысли; то же касается ненависти, голода, боли.
– Я не могу в это поверить, дон Хуан. Как голод и боль могут быть только мыслями?
– Для меня сейчас они являются только мыслями. Это всё, что я знаю, это моё достижение. Запомни: понимание этого – единственное, что позволяет нам противостоять силам жизни. Без него мы – мусор, пыль на ветру.
– Я не сомневаюсь, дон Хуан, что ты это сделал. Но разве такое под силу обыкновенному человеку – мне, скажем, или маленькому Хоакину?
– Наша судьба как людей – противостоять силам жизни. Я много раз говорил тебе: только воин может выжить. Воин знает о своём ожидании и знает, чего он ждёт. Когда он ждёт, у него нет желаний, и поэтому какую бы малость он ни получил, это всегда больше, чем он может взять. Если он хочет есть, то найдёт путь, потому что не голоден. Если он ранен, то справится с этим, потому что не страдает от боли. Быть голодным или страдать от боли означает, что сила голода или боли уничтожает тебя.
Я хотел было отстаивать своё мнение, но остановился, Потому что понял, что таким образом пытаюсь защититься от разрушительной силы великолепной победы дона Хуана, которая затронула меня так глубоко и с такой силой. Как он знает? Я подумал, что мог рассказать ему историю о курносом мальчике во время одного из моих состояний необычной реальности. Но мне всё равно казалось, что я никогда не говорил ему об этом. Впрочем, то, что я не помнил, предполагалось с самого начала.
– Как ты узнал о моём обещании, дон Хуан?
– Я видел его.
– Ты видел его, когда я принимал Мескалито или когда я курил твою смесь?
– Я видел его сейчас, сегодня.
– Ты видел всё событие?
– Снова ты за своё. Я же говорил тебе, что нет смысла обсуждать, на что похоже видение.
Я больше не настаивал. Эмоционально я был убеждён.
– Я также дал клятву однажды, – неожиданно сказал дон Хуан.
Звук его голоса заставил меня вздрогнуть.
– Я обещал отцу, что я буду жить, чтобы уничтожить его убийц. Я носил в себе это обещание долгие годы. Теперь обещание изменено. Я не интересуюсь больше уничтожением кого-либо. Я не ненавижу мексиканцев. У меня нет ненависти ни к кому. Я знаю, что бесчисленные пути каждого пересекаются в его жизни. Все равны. Угнетатель и угнетённый в конце встречаются, и единственное, что преобладает, – это то, что жизнь была слишком короткой для них обоих. Сегодня я чувствую печаль не потому, что мой отец или моя мать умерли так, как они умерли, а потому, что они были индейцами. Они жили как индейцы и умерли как индейцы, и никогда не знали, что они были прежде всего людьми.
←К оглавлению |
Вверх |
Далее |