← К оглавлению |
Карлос КАСТАНЕДА - КНИГА 3. ПУТЕШЕСТВИЕ В ИКСТЛАН |
Среда, 11 апреля 1962
Когда мы вернулись, дон Хуан посоветовал мне заняться моими записями, и делать это так, словно со мной ничего не случилось, не упоминая и даже не думая о том, что произошло ночью.
После однодневного отдыха дон Хуан сообщил мне, что нам необходимо на несколько дней уехать подальше от его дома, так как желательно отделить себя от «сущностей» некоторым расстоянием. Он сказал, что их воздействие на меня оказалось весьма глубоким, хотя я пока что этого не замечаю, так как тело моё ещё недостаточно чувствительно. Однако если сейчас я не отправлюсь на своё «избранное место», чтобы очиститься и восстановиться, то очень скоро серьёзно заболею.
Мы выехали перед рассветом и направились на север. Вечером, после изнурительной езды и очень быстрого перехода, мы добрались до вершины холма.
Как и в прошлый раз, дон Хуан выложил место, на котором я спал, ветками и листьями. Затем он дал мне горсть листьев, чтобы я положил их на кожу живота, и велел лечь и отдыхать. Для себя он очистил и подготовил второй пятачок на расстоянии полутора метров за моей головой и немного слева, на котором и улёгся.
Буквально через считанные минуты я почувствовал очень приятное тепло. Мне стало хорошо. Я ощущал себя словно бы подвешенным в воздухе в состоянии какого-то небывалого физического комфорта. Теперь я в полной мере мог согласиться с утверждением дона Хуана относительно того, что «постель из струн» удерживает моё тело в подвешенном состоянии. Я поделился с доном Хуаном своим удивлением по поводу невероятного качества моего чувственного восприятия собственного состояния. Дон Хуан спокойно сказал, что это нормально и что «постель» для того и делалась.
– Невероятно! Не могу поверить, что такое возможно! – изумлённо воскликнул я.
Дон Хуан воспринял мои слова буквально и выругал меня. Он сказал, что его утомляет моя привычка потакать своему чувству собственной важности, снова и снова требуя доказательств того, что мир непостижим и прекрасен.
Я попытался объяснить ему, что мои восклицания были чисто риторическими и не имели ровным счётом никакого значения. Он возразил, что в этом случае мне следовало бы выразиться как-нибудь по-другому. Казалось, он в самом деле серьёзно раздражён. Я приподнялся на локтях и принялся было извиняться, но он рассмеялся и, передразнивая мою манеру говорить, предложил несколько забавных вариантов восклицания, которыми я мог бы воспользоваться. В конце концов я рассмеялся, настолько нарочито абсурдными были некоторые из них.
Дон Хуан мягко напомнил мне о том, что я должен полностью погрузиться в ощущение парения.
Успокаивающее чувство умиротворённости и самодостаточности пробудило эмоции, скрытые где-то в глубинах моего существа. Я заговорил о своей жизни. Я покаялся, что никогда не уважал и не любил даже самого себя, и что от рождения порочен. Отсюда налёт бравады и дерзости в моём отношении ко всем окружающим.
– Верно, – согласился дон Хуан. – Ты совсем себя не любишь.
Он усмехнулся и сообщил, что «видел» меня в то время, когда я говорил. Он посоветовал не сожалеть ни о чём когда-либо сделанном. Рассматривать чьи-то действия как низкие, подлые, отвратительные или порочные – значит придавать неоправданное значение личности их совершившего, то есть – потакать его чувству собственной важности.
Я нервно задвигался, и постель из веток и листьев зашуршала. Дон Хуан сказал, что если я хочу отдохнуть, то должен лежать абсолютно неподвижно, как он, а не ёрзать и не приводить листья своей подстилки в состояние возбуждения. Только что он «видел» одно их моих настроений. Он некоторое время помолчал, подбирая подходящую формулировку, а потом сказал, что это настроение – некоторое ограниченное состояние сознания, в которое меня постоянно заносит. Он описал его как дверцу ловушки. Она открывается в самые неожиданные моменты и меня заглатывает.
Я попросил уточнить. Он ответил, что невозможно уточнять то, что «видишь».
Прежде чем я успел произнести что-либо ещё, он сказал, что мне нужно расслабиться, но не засыпать. И постараться как можно дольше оставаться в полностью сознательном состоянии. Он объяснил, что «постель из струн» делается исключительно для того, чтобы воин мог войти в особое состояние умиротворённости и внутреннего благополучия.
Драматическим тоном дон Хуан заявил, что внутреннее благополучие – это состояние, которое нужно взлелеять и тщательно за ним ухаживать. Чтобы его искать, необходимо сначала его познать.
– Ты никогда не испытывал состояния внутреннего благополучия, поэтому понятия не имеешь, что это такое, – сказал дон Хуан.
Я позволил себе с ним не согласиться. Но он стоял на своём, говоря, что внутреннее благополучие – это не просто состояние. Это – достижение, к которому нужно стремиться, которое нужно искать. Он сказал, что я знаю только как сбивать себя с толку в поисках внутреннего неблагополучия, смятения и неразберихи.
Дон Хуан насмешливо улыбнулся и заверил меня, что напряжённый и самоотверженный труд моей жизни не прошёл даром – мне вполне удалось сделать себя несчастным. Но самое смешное и абсурдное в этом то, что с теми же затратами я мог настолько же успешно сделать себя целостным и сильным.
– Весь фокус в том, на что ориентироваться, – сказал он. – Каждый из нас либо сам делает себя несчастным, либо сам делает себя сильным. Объём работы, необходимой и в первом, и во втором случае, – один и тот же.
Я закрыл глаза и снова расслабился, почувствовав, что плыву в пространстве. Я даже ощущал своё движение сквозь это пространство, словно я был листом, отданным на волю ветра. Ощущение было очень приятным. Однако оно напоминало мне чувство вращения в пространстве, которое я испытывал при головокружениях во время болезни. Я решил, что, наверное, съел что-нибудь не то.
Дон Хуан что-то говорил. Но я не слышал и не особенно напрягался, чтобы услышать. Я усердно перебирал в памяти всё, что в тот день ел. Но делал это как-то незаинтересованно. Похоже, для меня это не имело значения.
– Следи за тем, как изменяется солнечный свет, – проговорил дон Хуан.
Чистое звучание его голоса напомнило мне воду – текущую и тёплую.
Абсолютно безоблачное на западе небо было ровно залито фантастическим желтовато-оранжевым сиянием склонявшегося к горизонту солнца. Тот факт, что дон Хуан обратил на солнечный свет моё внимание, делал картину в моём восприятии ещё более величественной.
– Пусть сияние солнца зажжёт тебя, – сказал дон Хуан. – Когда солнце коснётся горизонта, ты должен быть абсолютно спокоен и полон сил, потому что завтра или послезавтра тебе предстоит учиться не-делать.
– Не делать что? – спросил я.
– Сейчас это не важно. Подожди, пока мы доберёмся вон до тех лавовых гор.
Он указал на далёкие тёмные и грозные остроконечные пики на севере.
Четверг, 12 апреля 1962
Вечером мы добрались до пустынного плоскогорья, на котором возвышались горы вулканического происхождения. На расстоянии тёмно-коричневые нагромождения застывшей лавы производили почти зловещее впечатление. Низкое солнце косыми лучами освещало западные склоны пиков, рассекая казавшуюся монолитной стену тёмного камня слепящей сеткой золотистых отражений.
Я не мог отвести глаз от этого поистине гипнотизирующего зрелища.
К началу сумерек показались подножия гор. Растительности на плоскогорье почти не было, до самого горизонта повсюду торчали только кактусы, отдельные кустики да редкие пучки какой-то высокой сухой травы.
Дон Хуан остановился и сел, аккуратно прислонив к камню тыквенные фляги с провизией. Он сказал, что на этом месте мы устроимся на ночлег. Мы находились на возвышенности. Оттуда, где я стоял, окружающая местность просматривалась довольно далеко во всех направлениях.
День был облачный, и всё быстро погружалось в сумерки. Я увлёкся созерцанием того, с какой скоростью малиново-пурпурные облака на западе становились равномерно-серыми.
Дон Хуан встал и пошёл в сторону кактусов. Когда он вернулся, массив лавовых гор уже превратился в однородный тёмный силуэт. Дон Хуан сел рядом со мной и обратил моё внимание на что-то, показавшееся мне естественным образованием на склонах лавовых гор на северо-востоке от того места, где мы сидели. Это было пятно, значительно более светлое, чем фон. В сумерках горный массив был одноцветным тёмно-коричневым, а пятно – желтовато-коричневым или тёмно-бежевым. Я не мог понять, что это такое. Я смотрел на него долго и неотрывно. Казалось, оно шевелилось, я бы даже сказал, что оно пульсировало. Сощурив глаза, я увидел, что оно как бы трепещет.
– Смотри неотрывно! – приказал дон Хуан.
В какое-то мгновение я вдруг почувствовал, что весь горный массив двинулся на меня. Этому сопутствовало странное ощущение под ложечкой. Дискомфорт стал настолько острым, что я встал.
– Сядь! – рявкнул дон Хуан, но я уже стоял на ногах. Когда я поднялся, перспектива несколько изменилась.
Пятно сползло вниз по склону горного массива. Я снова сел, не сводя глаз. Пятно поднялось. Я смотрел на него ещё несколько секунд, а потом всё стало на свои места. Я осознал, что пятно находится не в горах, а рядом, что это – всего-навсего кусок желтовато-зелёной ткани, висящей на высоком кактусе прямо напротив меня.
Я громко рассмеялся и объяснил дон Хуану, что оптический обман возник из-за сумеречного освещения.
Он встал, подошёл к кактусу, снял с него ткань, сложил её и засунул в сумку.
– Зачем ты это сделал? – спросил я.
– Затем, что эта тряпка обладает силой, – как ни в чём не бывало ответил он. – В какое-то мгновение у тебя получилось хорошо, и неизвестно, что было бы дальше, если бы ты не встал.
Пятница, 13 апреля 1962
Мы двинулись к горам, едва начало светлеть небо на востоке. Оказалось, до них на удивление далеко. Около полудня мы вошли в один из каньонов. В неглубоких озерцах там была вода. Мы присели отдохнуть в тени нависающего выступа.
Горы оказались сложенными гигантскими глыбами застывшего потока вулканической лавы. За тысячелетия отвердевшая лава выветрилась, превратившись в пористый коричневый камень. Растительности на скалах не было, если не считать отдельных чахлых кустиков, торчавших из трещин.
Я взглянул вверх на почти вертикальные стены каньона, высота которых достигала многих десятков метров, и под ложечкой у меня странно засосало. У меня возникло чувство, что стены каньона наползают на меня и вот-вот сомкнутся. Солнце стояло практически в зените, чуть отклонившись к юго-западу.
– Стой вот здесь, – велел дон Хуан и развернул меня лицом в сторону солнца.
Потом он сказал, чтобы я неподвижно смотрел на стены каньона над собой.
Зрелище меня потрясло. Огромная высота потока лавы поражала воображение. Какими же должны были быть масштабы извержения, чтобы образовалось такое? Я несколько раз прошёлся взглядом вверх-вниз по стенам каньона и полностью погрузился в созерцание богатейшей цветовой гаммы камня. Там были вкрапления всех мыслимых оттенков. Все камни были покрыты пятнами светло-серого лишайника. Я взглянул прямо вверх, на стены, причудливо сверкающие бесчисленным количеством каких-то вкраплений, фантастически разбивавшими солнечный свет на множество невыносимо ярких точек.
Я смотрел туда, где точки отражённого света сливались в гигантское сияющее пятно. По мере того, как солнце сползало к западу, яркость постепенно уменьшалась. Потом пятно совсем поблёкло.
Я взглянул на другую сторону каньона и увидел там ещё одно такое же пятно. Я объяснил дон Хуану, что происходит. Потом я заметил ещё одно пятно света, за ним – ещё... В конце концов весь каньон покрылся огромными пятнами света.
У меня закружилась голова. Я закрыл глаза, но пятна, составленные мириадами сверкающих точек, всё равно остались перед глазами. Я схватился за голову и попытался заползти под нависающий выступ. Но дон Хуан крепко схватил меня за руку и приказал продолжать созерцание стен и попытаться увидеть тёмные зоны в середине пятен света.
Я не хотел смотреть, мерцание раздражало глаза. Я сказал, что это похоже на то, как тёмный силуэт окна стоит перед глазами после того, как посмотришь сквозь него на залитую полуденным солнцем улицу.
Дон Хуан покачал головой из стороны в сторону и начал посмеиваться. Он отпустил мою руку, и мы сели под нависающей скалой.
Я кратко записывал свои впечатления от окружающего пейзажа, когда дон Хуан после длительной паузы вдруг заговорил драматическим тоном:
– Я привёл тебя сюда, чтобы обучить одной вещи, – сказал он и помолчал. – Тебе предстоит научиться неделанию. Сейчас мы можем об этом поговорить. Без объяснений у тебя ничего не получится. Я надеялся, что ты сразу сможешь действовать, без каких-либо разговоров. Я ошибся.
– Понятия не имею, о чём ты говоришь, дон Хуан.
– Это неважно. Я расскажу тебе о вещах очень простых, но трудновыполнимых. Я расскажу тебе о неделании. Несмотря на тот факт, что рассказать о нём невозможно, поскольку неделание – это действие тела.
Он бросил на меня несколько коротких взглядов, а потом сказал, что мне нужно отнестись к его рассказу с максимальным вниманием.
Я закрыл блокнот, но, к моему удивлению, он потребовал, чтобы я всё записал.
– Неделание – это очень трудно. И оно обладает такой силой, что тебе нельзя будет о нём упоминать, – продолжал он. – До тех пор, пока ты не остановишь мир. Только после этого тебе можно будет свободно разговаривать о неделании. Если тебе это ещё будет нужно.
Дон Хуан посмотрел вокруг и ткнул пальцем в большой камень неподалёку от нас:
– Делание делает вон тот камень камнем.
Мы переглянулись, и он улыбнулся. Я ждал объяснений, но он молчал. В конце концов я вынужден был сказать, что не понял.
– Вот, это – делание! – воскликнул он.
– Извини, я...
– И это – делание.
– О чём ты, дон Хуан?
– Делание – это то, что делает тот камень камнем, а куст кустом. Делание делает тебя тобой, а меня мной.
Я сказал, что его объяснение ничего не объясняет. Он засмеялся и почесал виски.
– Вот-вот... В этом – главная проблема с разговорами. Они всегда создают путаницу. Начиная говорить о делании, вечно приходишь к чему-то другому. Взять, к примеру, скалу. Смотреть на неё – это делание. Видеть её – неделание.
Я вынужден был признаться, что его слова лишены для меня какого-либо смысла.
– Ничего подобного! – воскликнул дон Хуан. – В них присутствует глубокий смысл. Но ты убеждён, что его в них нет, потому что это – твоё делание. Это – твой способ поддерживать взаимоотношения со мной и с миром.
Он снова указал на скалу.
– Это скала является скалой только лишь потому, что ты знаешь, как с ней обращаться и что с ней можно делать. Я называю это деланием. Человек знания, например, осознаёт, что скала является скалой только вследствие делания. Поэтому если он хочет, чтобы она перестала быть скалой, ему достаточно начать практиковать неделание. Понимаешь?
Я не понимал ничего. Он засмеялся и предпринял ещё одну попытку:
– Мир есть мир потому, что ты знаешь делание, которое делает его таковым. Если бы ты не знал делания, свойственного миру, он был бы другим.
Он с любопытством принялся меня разглядывать. Я прекратил писать. Мне хотелось послушать. Он продолжал объяснять, что. без определённого «делания» в том, что нас окружает, не было бы ничего знакомого.
Он наклонился и поднял маленький камушек. Взяв его между большим и указательным пальцами левой руки, он поднёс камушек к самым моим глазам.
– Смотри: вот камушек. Он является камушком вследствие делания, которое делает его камушком.
– Что? – спросил я, совершенно сбитый с толку.
Дон Хуан улыбнулся, пытаясь скрыть ехидное удовлетворение.
– Не знаю, с чего это ты вдруг запутался. – сказал он. – Ведь ты предрасположен к разговорам и должен сейчас чувствовать себя на седьмом небе.
Он загадочно взглянул на меня и три-четыре раза повёл бровями. Потом снова указал на камушек, который по-прежнему держал у меня перед перед носом.
– Я тебе говорю, что ты превращаешь это в камушек, зная делание, которое для этого необходимо. И теперь, чтобы остановить мир, ты должен прекратить это делание.
Я по-прежнему ничего не понимал. Дон Хуан, казалось, в полной мере отдавал себе в этом отчёт. Он улыбнулся и покачал головой. Потом взял хворостинку и провёл ею по неровному краю камушка.
– В случае с этим маленьким камнем, – продолжал он, – первое, что делание с ним осуществляет, – это жёсткая привязка к вот такому размеру. Поэтому воин, который стремится остановить мир, первым делом уничтожает этот аспект фиксации – он увеличивает маленький камень или что-либо другое в размере. Посредством неделания.
Дон Хуан встал и положил камушек на крупный валун, а потом предложил подойти и хорошенько его изучить. Он велел внимательно разглядывать отверстия, впадины и трещины на камушке, стараясь рассмотреть всё до мельчайших деталей. Он сказал, что, если мне удастся выделить все детали, отверстия, углубления и трещинки исчезнут, и я пойму, что такое «неделание».
– Этот проклятый камушек сведёт тебя сегодня с ума, – пообещал дон Хуан.
Наверное, на лице моём отразилось полнейшее недоумение. Он взглянул на меня и раскатисто захохотал. Потом он изобразил гнев, словно камушек его разозлил, и несколько раз стукнул по камушку шляпой.
Я потребовал, чтобы дон Хуан объяснил своё последнее утверждение. Я заявил, что когда он хочет, он может объяснить всё что угодно в лучшем виде. Стоит лишь постараться.
Дон Хуан хитро взглянул на меня и покачал головой, словно признавая безнадёжность ситуации.
– Безусловно, я могу объяснить всё что угодно, – согласился он. – Но сможешь ли ты понять? Вот вопрос.
Я несколько опешил от такого его намёка.
– Деланием разделяются этот камушек и этот валун, – продолжил он. – Чтобы научиться неделанию, тебе, скажем так, нужно слить их воедино.
Он указал на небольшое пятнышко тени, которую камушек отбрасывал на валун:
– Это – тень? Это – не тень. Это – клей, их соединяющий.
Потом он повернулся и пошёл прочь, сказав, что вернётся попозже, чтобы взглянуть, как я тут себя чувствую.
Я долго неотрывно вглядывался в камушек. Сосредоточиться на мельчайших деталях отверстий на его поверхности мне так и не удалось, но крохотная тень, которую он отбрасывал на булыжник, стала явлением весьма интересным. Дон Хуан оказался прав. Она была подобна клею. Она двигалась. У меня возникло впечатление, что тень как бы выдавливается из-под камушка.
Когда дон Хуан вернулся, я поделился с ним результатами своих наблюдений.
– Неплохо для начала, – сказал он. – Тени могут рассказать воину обо всём.
Затем он предложил мне взять камушек и где-нибудь его захоронить.
– Зачем? И почему захоронить, а не просто закопать?
– Ты очень долго его созерцал. Теперь в нём есть частица тебя. Воин всегда старается повлиять на силу делания, обращая его в неделание. Оставить камушек лежать на этом месте, считая, что это – просто кусочек камня, – это делание. Неделание предусматривает иное отношение к нему, в котором учитывается, что это – отнюдь не просто кусочек камня. В нашем случае этот камушек был надолго погружён в твоё внимание и потому пропитался тобой, тем самым став частицей тебя. И ты не можешь оставить его просто так здесь валяться. Его необходимо захоронить. И сделать это должен именно ты.
Если бы ты обладал личной силой, твоё неделание превратило бы этот камушек в предмет силы.
– А сейчас?
– Сейчас твоя жизнь слишком разболтана для того, чтобы ты мог это совершить. Если бы ты мог видеть, тебе стало бы ясно, что твоё воздействие на этот камушек было очень тяжёлым. Оно превратило его в нечто настолько неприглядное, что невозможно придумать ничего лучше, чем вырыть ямку и захоронить камушек. Пусть земля поглотит всю эту тяжесть.
– Это всё правда, дон Хуан?
– Если я отвечу «да» или «нет», я совершу делание. Но поскольку ты учишься неделанию, я должен ответить, что не имеет никакого значения – правда это или нет. И в этом – преимущество воина по отношению к обычному человеку. Вопросы истины и лжи беспокоят обычного человека, ему важно знать, что правда, а что нет. Воину до этого ровным счётом нет никакого дела. Обычный человек по-разному действует в отношении того, что считает правдой, и того, что считает ложью. Ему говорят о чём-то: «Это правда». И он действует с верой в то, что делает. Ему говорят: «Это неправда». И он опускает руки, он не действует; или, если даже и действует, не верит в то, что делает, что не меняет сути. Воин действует в обоих случаях. Ему говорят: «Это правда». И он действует с полной ответственностью, и это – его делание. Ему говорят: «Это неправда». И он действует с полной ответственностью, и это – его неделание. Понимаешь?
Туманные изъяснения дона Хуана вызвали во мне всплеск раздражения. Я не видел в них абсолютно никакого смысла. Я заявил, что всё это – сплошной бред, а он высмеял меня, сказав, что я неспособен сохранить безупречность духа даже в том, что мне больше всего нравится, – в болтовне. Он поднял на смех мою болтовню, назвав её ущербной и бестолковой.
– Взялся быть одним большим сплошным языком – так уж будь языком-воином, – сказал он и покатился со смеху.
Я был удручён. В ушах звенело. К голове прилил неприятный жар. От раздражения я, наверное, даже покраснел. Я встал, зашёл в колючки и закопал камушек. Когда я вернулся и сел, дон Хуан сказал:
– Я позволил себе немного тебя подразнить. Но всё равно отлично знаю – ты ничего не поймёшь, пока не поговоришь. Для тебя разговоры – это делание. Но для понимания того, что есть неделание, такое делание, как разговор, не подходит. Сейчас я покажу тебе простое упражнение. Оно поможет тебе понять, что такое неделание. И, поскольку речь идёт о неделании, не имеет никакого значения, попробуешь ты выполнить это упражнение сейчас или через десять лет.
Он заставил меня лечь на спину, взял мою правую руку и согнул в локте под прямым углом. Кисть её он развернул ладонью вперёд, а пальцы согнул к ладони, придав кисти такое положение, словно я держусь за ручку дверного замка. Потом он начал двигать мою руку круговым движением вперёд-назад, как будто вращая рукоять колодезного колеса.
Дон Хуан объяснил, что воин выполняет это движение каждый раз, когда хочет вытолкнуть что-либо из своего тела, например, болезнь или непрошенное чувство. Идея упражнения состояла в том, чтобы тянуть и толкать воображаемую противодействующую силу до тех пор, пока не появится ощущение чего-то тяжёлого и плотного, препятствующего свободному движению руки. «Неделание» здесь заключалось в повторении движения до возникновения противодействия при полной очевидности того факта, что взяться этому противодействию попросту неоткуда, и потому поверить в то, что оно возникает, невозможно.
Я начал двигать рукой, и очень скоро кисть сделалась холодной, как лёд. Вокруг неё я почувствовал что-то мягкое, словно она двигалась в плотной вязкой жидкости.
Неожиданно дон Хуан схватил меня за руку и остановил движение. Всё моё тело вздрогнуло, словно некая невидимая сила встряхнула его изнутри. Дон Хуан придирчиво осмотрел меня. Я сел. Он обошёл вокруг меня, а потом опять уселся на своё место.
– Достаточно, – сказал он. – Будешь делать это упражнение потом, когда у тебя накопится побольше личной силы.
– Я что-то сделал не так?
– Всё так. Просто неделание – для очень сильных воинов. У тебя ещё недостаточно личной силы, чтобы браться за практику этого рода. Сейчас ты можешь только нагрести в себя рукой какую-нибудь жуткую пакость. Поэтому тренируйся очень-очень постепенно, понемногу. Кисть не должна остывать. Если она остается тёплой, ты сможешь зацепить и ощутить ею линии мира.
Он замолчал, как бы предоставляя мне возможность спросить о линиях мира. Но я не успел. Он начал рассказывать о существовании неисчислимого количества линий, которые связывают нас с объектами, имеющимися в мире. Он сказал, что с помощью упражнения в «неделании», которому он только что меня обучил, любой человек может ощутить линию, исходящую из движущейся кисти. Этой линией можно дотронуться до чего угодно в мире. Дон Хуан сказал, что это – не более чем упражнение, потому что длина линий, формируемых рукой, относительно невелика, и линии эти на практике мало на что годятся.
– Для формирования более длинных линий человек знания использует другие части тела.
– Какие, дон Хуан?
– Самые протяжённые линии исходят из середины тела. Но такие же можно формировать глазами.
– Эти линии реальны?
– Конечно.
– Их можно увидеть? Или дотронуться до них?
– Скажем так: их можно почувствовать. Самое сложное на пути воина – осознать, что мир есть ощущение, мир воспринимается посредством ощущений. Практикуя неделание, воин чувствует мир. Ощущается же мир посредством линий мира.
Он замолчал, с любопытством меня изучая. Он приподнял брови, выпучил глаза и мигнул. Это напомнило мне птицу. Почти мгновенно я ощутил неудобство и подташнивание, словно что-то сжало меня в области желудка.
– Понимаешь, что я имею в виду? – спросил дон Хуан и отвёл глаза.
Я отметил, что меня тошнило, а он сказал, что знает об этом, причём сказал таким тоном, как будто иначе и быть не могло. Он объяснил, что пытался глазами сделать так, чтобы я животом ощутил линии мира. Но я не мог согласиться с утверждением, что это он заставил моё самочувствие измениться. Я высказал сомнения по этому поводу. Он никак на меня не воздействовал физически. Поэтому то, что именно он вызвал у меня тошноту, казалось мне, мягко говоря, крайне маловероятным.
– Неделание – это очень просто, но для тебя это – очень сложно, – сказал он. – И дело тут не в понимании, а в практическом освоении и совершенствовании. Конечно, окончательным достижением человека знания является видение. Но оно приходит лишь после того, как посредством неделания остановлен мир.
Я невольно улыбнулся, потому что не понял ничего.
– Когда делаешь что-то с людьми, – сказал он, – задача состоит лишь в том, чтобы предоставить возможность действовать их телам. И с тобой я поступаю именно таким образом – я предоставляю твоему телу узнавать определённые вещи. А понимаешь ты или не понимаешь – кого это волнует?
– Но это же нечестно, дон Хуан! Я хочу всё понять, иначе всё моё общение с тобой превращается в пустую трату моего времени.
– Ах, в пустую трату его времени! Его драгоценного времени! Ты – самовлюблённый самодовольный тип.
Он встал и сказал, что нам нужно подняться на вершину лавового пика, вздымавшегося справа от нас.
Задача эта оказалась поистине головоломной. Самый настоящий альпинизм, с той лишь разницей, что у нас не было ни крючьев, ни верёвок, ни ледорубов. Дон Хуан всё время повторял, чтобы я не смотрел вниз, а пару раз даже подтягивал меня вверх, когда я, не удержавшись, начинал сползать в пропасть. Меня ужасно угнетало то, что такой глубокий старик, как дон Хуан, должен мне помогать. Я сказал ему, что нахожусь в отвратительной форме, так как слишком ленив для того, чтобы каким-то образом тренироваться. Он ответил, что по достижении некоторого уровня личной силы надобность в физических упражнениях и обычной тренировке отпадает, поскольку единственное, что требуется для поддержания безупречной формы, – это «неделание».
Когда мы добрались до вершины, я упал на камень в полном изнеможении. Меня почти тошнило от слабости. Дон Хуан ногой покатал меня туда-сюда, как он уже однажды делал. Постепенно это движение привело меня в чувство. Но я нервничал, словно ожидая внезапного появления чего-то. Несколько раз я непроизвольно оглядывался. Дон Хуан ничего не говорил, но когда я смотрел по сторонам, он смотрел туда же, куда и я.
Дон Хуан сказал, что моё тело заметило преследователя, несмотря на упрямое сопротивление моего интеллекта. Он заверил меня в том, что ничего необычного в этом нет, и быть преследуемым тенью – дело вполне нормальное.
– Это – просто сила, – сказал он. – Тут, в этих горах, таких существ полным-полно. Они подобны тем сущностям, которые напугали тебя тогда ночью.
Я поинтересовался, действительно ли я могу сам воспринимать это существо. Дон Хуан ответил, что днём я могу его только ощущать.
Я попросил объяснить, почему он называет это существо тенью. Ведь его не видно, и оно явно не похоже на тень от камня. Он ответил, что и то, и другое имеют сходные очертания, поэтому и то, и другое – тени.
Он указал на высокий вытянутый валун, стоявший вертикально прямо перед нами.
– Взгляни на тень этого валуна. Тень – это валун, но она – не валун. Наблюдать валун с тем, чтобы узнать, что такое есть валун – это делание. Наблюдать его тень – это неделание. Тени подобны дверям. Дверям в неделание. Человек знания, например, наблюдая за тенями людей, может сказать о самых сокровенных чувствах тех, за чьими тенями он наблюдает.
– В их тенях присутствует какое-то движение? – спросил я.
– Можно сказать, что в них присутствует движение, можно также сказать, что в них отпечатываются линии мира, или можно сказать, что из них исходят ощущения.
– Но как из тени могут исходить ощущения, дон Хуан?
– Считать, что тени суть всего лишь тени – это делание, – объяснил он. – Но это глупо. Подумай сам: если во всём, что есть в мире, присутствует огромное количество чего-то ещё, то вполне очевидно, что тени не являются исключением. В конце концов, только наше делание делает их тенями.
Мы долго молчали. Я не знал, что сказать.
– Приближается вечер, – проговорил дон Хуан, взглянув на небо. – Ещё одно последнее упражнение. Чтобы вспомнить его, тебе нужно будет воспользоваться этим дивным светом золотисто-жёлтого солнца.
Он подвёл меня к двум вертикальным выдвинутым скалам, стоявшим рядом на вершине неподалёку от нас. Расстояние между ними составляло примерно полтора метра. Дон Хуан остановился метрах в трёх от них, повернувшись к ним лицом. Он показал, где должен был стоять я. Потом он велел мне смотреть на параллельные друг другу тени этих скал. Он сказал, что мне следует свести глаза. Так же, как я это делал, выбирая место для отдыха. Но, в отличие от несфокусированного взгляда при созерцании земли в случае поиска места, сейчас нужно было сохранить максимальную чёткость изображения. Задача заключалась в том, чтобы, сводя глаза, совместить изображения теней. Дон Хуан объяснил, что тогда тени начнут излучать некоторое ощущение. Я сказал, что объяснения его весьма туманны, но он заявил, что описать то, что он имеет в виду, говоря об излучаемом тенями ощущении, в действительности нет никакой возможности.
Я попытался выполнить упражнение. Тщетно. Я не отступал. В конце концов разболелась голова. Но дона Хуана моя неудача ни в малейшей степени не обескуражила. Он взобрался на куполообразную скалу и крикнул, чтобы я поискал два небольших продолговатых камня. Руками он показал мне, какой они должны быть величины.
Я нашёл два подходящих камня и отнёс их ему. Дон Хуан воткнул их в трещину на расстоянии тридцати сантиметров друг от друга. Меня он поставил лицом к западу, так, что торчащие из скалы камни оказались между мной и солнцем. Потом он велел мне повторить упражнение с тенями этих камней.
На этот раз всё было иначе. Почти сразу же мне удалось свести глаза так, что тени как бы наложились друг на друга, слившись в одну. Она обладала невероятной глубиной и даже своего рода прозрачностью. Я был ошеломлён. Я мог чётко различать каждую точку, каждую трещину и песчинку на том месте, куда смотрел. И на всё это ложилась тень, словно сверхтонкая неописуемо прозрачная плёнка.
Моргать не хотелось. Я боялся потерять изображение, фиксация которого, я чувствовал это, была такой непрочной. Но в конце концов жжение в глазах сделалось невыносимым, и я моргнул. Однако изображение никуда не делось. Более того, оно даже стало более чётким, видимо, вследствие смачивания роговицы. Я обнаружил, что как бы смотрю с неизмеримой высоты на совершенно новый, доселе невиданный мир. Я также заметил, что могу просматривать окрестности тени, не теряя фокусировки визуального восприятия. Затем, на мгновение, я утратил ощущение, что смотрю на поверхность камня. Я спустился в странный бесконечный мир, простиравшийся за все мыслимые и не мыслимые пределы. Но это дивное восприятие продолжалось лишь миг, а потом всё вдруг разом выключилось. Я поднял глаза. Дон Хуан стоял прямо передо мной, заслонив спиной солнечный свет, падавший на камни.
Я описал ему своё необычное ощущение. Он объяснил, что вынужден был все это прервать, поскольку увидел, что я уже почти затерялся в безбрежных пространствах того странного мира. Дон Хуан сказал, что тенденция потворствовать себе вполне естественна для человеческих существ, когда речь идёт об ощущениях такого рода. Он объяснил, что, потакая своей слабости и тем самым отказываясь от контроля, я почти превратил «неделание» в старое знакомое «делание». Ещё он сказал, что мне нужно было только сохранять изображение, не поддаваясь искушению втянуться в него, потому что привычка поддаваться – это «делание».
Я пожаловался на то, что не был готов. Дону Хуану следовало предварительно объяснить мне, чего можно ожидать и как действовать. Но он ответил, что не мог заранее знать, удастся мне слить тени воедино или нет.
Я вынужден был признаться, что теперь «неделание» стало для меня ещё более загадочным, чем прежде. Дон Хуан сказал, что я и так должен быть вполне удовлетворён. Мне с первого раза удалось очень многое выполнить правильно. Уменьшая мир, я увеличил его и, несмотря на то, что до ощущения линий мира мне было ещё далеко, я правильно использовал тень от камней в качестве двери в «неделание».
Утверждение о том, что «уменьшая мир, я увеличил его», бесконечно меня заинтересовало. Подробности пористой поверхности камня, на небольшом участке которой был сфокусирован мой взгляд, воспринимались настолько живо и вырисовывались с такой точностью, что поверхность куполообразной скалы превратилась для меня в бескрайний мир. И в то же время это было уменьшенное изображение камня. Когда дон Хуан заслонил свет и я обнаружил, что смотрю самым обычным образом, мельчайшие подробности изображения стали неясными, крохотные отверстия в пористой поверхности камня увеличились, коричневый цвет застывшей лавы сделался матовым, и всё утратило сияющую прозрачность, превращавшую камень в целый мир.
Дон Хуан взял оба камня и аккуратно опустил их в глубокую трещину, а потом сел, скрестив ноги, на том месте, где стояли камни. Он похлопал ладонью по камню слева от себя и предложил мне сесть.
Мы долго сидели молча. Затем так же молча поели. И только после захода солнца дон Хуан неожиданно спросил, как у меня обстоят дела со «сновидением».
Я ответил, что раньше всё шло хорошо и просто, но что к этому моменту я перестал находить во сне свои руки.
– Когда ты начинал, ты пользовался моей личной силой. Поэтому сперва всё шло хорошо и просто, – объяснил дон Хуан. – Теперь ты пуст. Но тебе не следует оставлять попыток. До тех пор, пока в достатке не накопишь собственной силы. Видишь ли, сновидение – это неделание снов. По мере того, как ты будешь прогрессировать в неделании, тебе всё лучше будет удаваться не-делать сны, и ты будешь прогрессировать также в сновидении. Весь фокус состоит в том, чтобы не прекращать поиски рук во сне, даже если не веришь в то, что это имеет какой-то смысл. В самом деле, я же тебе говорил: воину нет нужды верить, потому что когда он действует без веры, он практикует неделание.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга.
– Мне больше нечего сказать о сновидении, – продолжал он. – Всё, что бы я ни сказал, будет неделанием. Но стоит тебе непосредственно соприкоснуться с неделанием, как ты тут же будешь знать, что делать в сновидениях. Однако сейчас важно находить руки, и я уверен, что у тебя получится.
– Яне знаю, дон Хуан. Я в себя не верю.
– Веришь ты в кого бы то ни было или нет – не имеет значения. Дело не в этом. Дело в том, что это – борьба воина. И ты будешь продолжать бороться. Если не под воздействием своей собственной силы, то под нажимом достойного противника, или с помощью каких-нибудь союзников, вроде того, который уже преследует тебя.
Непроизвольно я резко дёрнул правой рукой. Дон Хуан сказал, что моё тело знает гораздо больше, чем я подозреваю, поскольку сила, нас преследующая, находится справа от меня. Очень тихо он сообщил мне, что уже дважды за сегодняшний день союзник подходил ко мне так близко, что приходилось вмешиваться.
– Днём дверями в неделание являются тени,– сказал дон Хуан. – Однако ночью, во тьме, мало что остаётся от делания. И всё, включая союзников, становится тенями. Я уже рассказывал тебе об этом, когда говорил о походке силы.
Я громко рассмеялся и испугался собственного смеха.
– Всё, чему я тебя до сих пор учил, – это аспекты неделания, – продолжал он. – Воин применяет неделание ко всему в мире, но рассказать тебе об этом больше, чем рассказал сегодня, я не могу. Ты должен позволить своему телу самостоятельно открыть силу и ощутить неделание.
У меня начался ещё один приступ нервного смеха.
– С твоей стороны глупо презирать тайны мира лишь потому, что ты знаешь делание презрения, – сказал он с очень серьёзным выражением лица.
Я заверил его, что никогда никого и ничего не презирал, но что я просто нервничаю гораздо сильнее и чувствую себя гораздо более невежественным, чем он полагает.
– Со мной всегда так было, – сказал я. – Но я хочу измениться, однако не знаю как. Я такой бестолковый.
– Я уже знаю, что ты считаешь себя порочным, – произнёс дон Хуан. – И это – твоё делание. Теперь я предлагаю тебе подействовать на это делание другим деланием. С этого момента в течение восьми дней тебе следует себя обманывать. Вместо того, чтобы говорить себе, что ты отвратителен, порочен и бестолков, ты будешь убеждать себя в том, что ты – полная этому противоположность. Зная, что это – ложь и что ты абсолютно безнадёжен.
– Но какой смысл в этом самообмане, дон Хуан?
– Он может зацепить тебя и привести к другому деланию. А потом ты осознаешь, что и то, и другое – ложь, иллюзия, что они нереальны, и вовлекаться в какое то ни было из них, превращая его в основу своего бытия, – нелепо, что это – пустая трата времени, и что единственной реальностью является существо, которое живёт в тебе и удел которого – смерть. Достижение этого существа, отождествление себя с ним и его самосознание есть неделание самого себя.
← К оглавлению |
Вверх |
Далее |